…Потом к Александре Тимофеевне пришел какой-то знакомый и, не желая мешать, скромно присел в стороне. И все время молчал, пока хозяйка вдруг не обратилась к нему со словами:

«Александр Дмитриевич, да ведь ты это можешь рассказать лучше меня. Ты же работал от Кима в Чернигове». И затем мне:

— Это товарищ Михайленко, может быть, слышали…

Мы познакомились. Михайленко сказал:

— Я только что от пионеров… Так что, все сначала?

— Что делал центр — об этом я уже много слышал, а вот как все это делалось… Здесь пробелы, — отвечал я.

Он задумался и после некоторой паузы начал рассказ.

— Что ж… так и делалось. Я жил в Чернигове, ходил по городу, запоминал то, что видел, расположение войск, виды оружия… А каждую неделю ко мне являлись связные от Кима. Чаще всего Любовь Степановна Валюшкевич, работавшая до войны учительницей. Но кроме меня в Чернигове были еще его люди. Любовь Степановна обходила всех нас и возвращалась в центр. Так что информация была всесторонней. Однако в начале сорок третьего года Ким вызвал меня к себе и сказал, что хождение отнимает очень много времени, а ему нужно все быстро, то есть не ему, а… словом, понятно кому. Я пожал плечами, а что можно сделать? Но у него уже был свой план.

«Квартира конспиративная есть на примете?» — спросил он.

«Есть, и даже не одна», — говорю.

«Тогда я вам даю радиста, рацию ставьте — и напрямую. А копии — мне».

В тот же день мне сделали документ, что я староста… Да. А радист Панфилов получил удостоверение полицая. Подводу дали, погрузили мы рацию, сели, поехали.

— Так прямо, открыто? — спросил я.

— Прикрыли брезентом на случай дождя… Расчет был на психологию. Если, скажем, сеном закрыть или еще чем, это скорее наводит на подозрение. И мы открыто… Едет телега, какой-то ящик везет — подходи, смотри… Конечно, риск был, никто не отрицает. И к нам подошел полицай у самого Чернигова… Мы ему документы, а он даже не посмотрел. Попросил закурить, мы ему дали, конечно… И так, без особых происшествий, добрались до места. Рацию оставили прямо в сарае, там была яма. Слегка сеном прикрыли. А двор к яру выходил — в случае чего можно бежать. В тот же день мы сообщили Киму, что все в порядке. А на другой день вышли напрямую с Москвой. Там уже знали, Ким предупредил их. Только перед самым приходом Красной Армии происшествие вышло, дня за три примерно. Во двор забежал полицай, потом мы интересовались — зачем? Так просто, девчонку искал знакомую… А видит — сарай открыт, он туда. Панфилов в яме сидел как раз у рации, я рядом. Полицай и говорит, так добродушно, видно, ничего не подозревал: «Что вы тут делаете?» Я сперва растерялся даже — молчу. Он стоит. Потом я и говорю: «А вот взгляни сам». Он вошел в сарай и — к яме. Ну, здесь я его и стукнул… Не сильно, чтоб оглушить. Свалился. Мы вдвоем с Панфиловым связали его, в рот тряпку сунули, чтоб не кричал… Так он, связанный, и пролежал у нас в сарае до самого прихода наших войск.

— Но полицая могли искать? — спросил я.

— Могли… Да уж им было не до того. Бомбежки, обстрелы… Фронт приближался… Кому он, полицай, нужен?

— Куда же его потом дели?

— Сдали куда следует… Уж не знаю, что с ним стало потом. Вот так, забежал на свидание — попал к нам.

Михайленко засмеялся.

ПОСЛЕДНИЙ ВЗРЫВ

Из Киева в Слоним я ехал один. Мои спутники остались в Киеве. Валюшкевич вернулся к своим пчелам; Алексеев — к амбарным весам. Мария Хомяк, Михайленко, братья Науменко — все вернулись к своим делам. А мой путь лежал дальше, к той далекой землянке в Бронском лесу, где Ким и Клара провели три часа до рассвета и встретили смерть. И вот уже я мчусь по шоссе Минск — Барановичи. Много изъездил я в жизни своей дорог. Дороги-то разные. Ландшафты разные. И люди отличаются друг от друга — по оттенкам произношения, по цвету лица, одежде, характерам. Но нигде, ни в ком не встречал я равнодушия к великому прошлому — Отечественной войне.

Для человека старше сорока лет война — веха в жизни, как бы пароль к его сердцу. Кого бы ни встретил — заговори с ним о прошедшей войне. И ты заметишь, как меняется взгляд человека, как становится суровей. Как тотчас разговор о повседневных делах и заботах сменится думами о непреходящем. В каждом сердце тлеют искры. Героизм павших зажигает сердца живых.

…А вдоль шоссе мелькают белорусские деревеньки, городки небольшие — Шемыслино, Подтай, Фанистоль. Дзержинск, Столбцы, Негорелое… Вдоль этого вот шоссе, по территории, занятой гитлеровцами, двигался отряд Гнедаша. Шла Клара со своей рацией. О чем она думала? О чем говорили они на привалах? Или просто смотрели завороженно на костер… А в эфир летели радиограммы; «Танков… Орудий… Автомашин…» И командующий, приняв от штабного лейтенанта бумагу с грифом «по данным разведки», взвешивал расстановку сил. Так это было? Наверное, так…

Развилка. Барановичи остаются левее. Мы поворачиваем на Слоним. И пошла Слонимщина, с ее холмами, нагорьями, быстрыми реками, глухими лесами. Сюда Ким пришел из Пинских болот. Отсюда он уходил в Брест, Варшаву. Здесь его ранило. Здесь они с Кларой нашли место последнего успокоения.

Слоним — тихий зеленый городок среди лесов Западной Белоруссии. Он стоит в ложбине, где сливаются реки Исса и Шара, узкие, быстрые. Подъезжаешь к Слониму и верст за пять, наверное, видишь с пригорка два пикообразных шпиля католического костела и телемачту. На окраине стоят деревянные домики. Ближе к центру появляются каменные дома современной постройки в три-четыре этажа. В Слонимском райкоме я рассказал о цели своего приезда. Райкомовцы отнеслись к моим поискам очень сочувственно. Но оказалось, что в самом Слониме нет ни одного человека, который был лично знаком с Гнедашем, хотя фамилия эта и здесь окружена всевозможными легендами. Вскоре после освобождения Западной Белоруссии от немецких захватчиков в Слоним на центральную площадь были перенесены и захоронены тела Кузьмы Гнедаша и Клары Давидюк. Сейчас там воздвигнут мраморный обелиск. Горит вечный огонь. Но я искал живых свидетелей…

Наконец кто-то вспомнил, что километрах в тридцати от городка живет человек, который провел с Гнедашем последние месяцы. Человека этого звали Прокоп Герасимчик. В войну он командовал партизанским отрядом, действовавшим на Слонимщине.

— Сейчас он на пенсии? — спросил я.

— Зачем? Работает… Вот уж восьмой год председательствует в Павловском сельсовете.

…Еще час езды. Асфальтовая лента шоссе становится все уже. И вот почти у самой дороги возникает холм из земли, пирамидальной формы, высотой метров десять. К нему ведет дорожка, вокруг небольшой сквер. И я вижу человека низкого роста, коренастого и чрезвычайно широкоплечего. Человек этот размахивает короткими руками, видно, что-то объясняет столпившейся вокруг него детворе.

— Он, Прокоп! — сказал мой проводник. — Я так и знал… Едешь, и каждый раз обязательно он у холма…

— Это какой-то памятник?

— Да… Сами сельчане насыпали… и назвали Курганом партизанской славы. И вот Прокоп почти всегда здесь… Один или с ребятами. Ходит… Рассказывает… А то с лопатой придет или с метлой, дорожки расчищает… Штат-то у него невелик. Он — председатель, ну секретарь, еще два-три работника… И все…

— Ну все, ребятки, в другой раз доскажу, по домам… — сказал Прокоп, завидев нас. Он оказался очень энергичным и деятельным. Тотчас все понял, зажегся и, слегка хромая, зашагал вперед, дав нам знак следовать за ним. Пройдя с полкилометра вдоль шоссе, он остановился, огляделся, потом пошел назад. Наконец притопнул ногой и сказал:

— Здесь!.. Здесь его и ранило в ногу… Мы переходили через дорогу, а он, немец, ее простреливал. Паренек с ним был. Кедр звали… того убило… Правда, он еще жил несколько дней.

Герасимчик недолго постоял на этом месте и решительно зашагал к своему мотоциклу, бросив нам: «Заскочу в сельсовет… Отдам печать Нюрке, и поедем к Сидорику…»

— Кто этот Сидорик?