— Схитрила девочка. Ну-ка, поправьте, — приказал он полицаям.

…Через минуту Надя вновь была посажена на стул, опять на самый кончик. Она всхлипывала от испуга и неожиданности. В разведшколе ее учили, как вести себя на допросах. И внутренне она готовила себя к мучениям — каленому железу, иголкам под ногти, даже с некоторым вызовом собиралась бросить слова обвинения. Отказываться от очевидной улики — рации — было бессмысленно, поэтому она заготовила фразу: «Да, я разведчица, и больше вы от меня ничего не узнаете, хоть убейте». Но никто ее не убивал и даже никто ни о чем не спрашивал. Сидеть на самом кончике стула было мучительно. И всякая попытка чуть сдвинуться вызывала новые побои. Так прошло часа два без всяких вопросов со стороны следователя. На третьем часу сидения Надя упала со стула, но вновь была усажена. Спину, шею, весь позвоночник ломило, и нравственная опора: «Ничего не скажу, хоть убейте» — постепенно теряла смысл. От нее никто ничего не требовал.

Около часа дня в камеру заглянул гестаповец и перекинулся со следователем несколькими фразами.

— Героиней хочет стать девочка, мученицей, — как-то даже с состраданием сказал Пропышев, прямо глядя на Надю. Он знал, что такое иезуитское утверждение его должно вызвать у жертвы обратную реакцию, хотя бы потому, что оно принадлежит ее мучителю.

— Что ж, сделаем из тебя героиню, сделаем. А? Ведь хочешь, а? Хочет, девочка, хочет, милая, — с тем же патологическим сочувствием продолжал Пропышев, все так же внимательно глядя на Надю.

Затем, быстро обернувшись к полицаям, сказал тем же тоном:

— Ну, постегайте девочку, постегайте… Ничего не поделаешь — раз хочет.

— Можете убить меня… Я все равно!.. — вскричала Надя в то время, как полицаи привязывали ее к скамье.

— Вот и хорошо, молодец, девочка…

Пропышев подошел к лежащей Наде, быстро нащупал на шее ее болевую точку и резко надавил большим пальцем. Надя закричала.

— Ну вот видишь, как хорошо, реакция здоровая, нормальная… — Он засмеялся. И этот смех, это ироническое сочувствие действовали сильнее, чем угрозы и крики. Пороли со знанием дела, чтоб не засечь до смерти и в то же время причинить сильную боль. Гестаповец молча наблюдал за экзекуцией. Уже на пятой минуте у Нади вырвалось: «Что вам от меня нужно, сволочи?!» Пропышев переглянулся с гестаповцем, как бы говоря: вот видите, я был прав.

— Ничего нам от тебя не нужно, девочка Молодчина, геройски ведешь себя… Стегайте, стегайте!.. Постойте! Переверните-ка ее теперь на спину, животиком вверх… Здесь кожа более чувствительна. Ну, девочка, уж придется потерпеть…

…В седьмом часу вечера Надю на носилках повезли в гестапо. С ней поехал Пропышев с ее первыми показаниями. Там допрос был продолжен.

…Когда я слушал рассказы о зверствах фашистов, садисте Пропышеве и мужественном поведении Нади на первой стадии допроса — мне представилась именно такая картина. Да, Надя выдала немцам код, и это едва не имело трагические последствия. Но у меня недостает смелости назвать ее предательницей, хотя бы за те мучения, которые ей пришлось пережить. Дальнейшая судьба ее неизвестна. По другим известиям, она была замучена до смерти тем же Пропышевым после того, как рассказала все, что знала.

«ОДНОГО ВЗЯЛ, ДРУГОГО ОТДАЛ…»

Получив инструкции, документы и немного продуктов, связная Кима Маша Хомяк отправилась в Сумскую область. У нее было два адреса в Прилуках. Она должна была отыскать нужных людей, сообщить, кем к ним прислана, и договориться о паролях. Для Маши это было дело привычное: она исходила все Междуречье. Но у нее было еще одно поручение — зайти к родителям Кима, в деревню Салогубовку. Это уже личная просьба Кима. И Маша была счастлива, что может оказать ему хоть какую-нибудь услугу за все то хорошее, что он сделал для нее. Среди партизан были разные люди: смелые, вспыльчивые, дерзкие, тихие… И был Ким, простой и в то же время необыкновенный. Она ходила к нему в землянку, когда он отсутствовал: убирала ее. В жизни его, казалось, не было ничего героического. К нему являлись связные, командиры отрядов. Потом он шел в землянку Тиссовского и там иногда просиживал до глубокой ночи. Иногда исчезал на несколько дней. Словом, работал как все. И в то же время Маша знала, что он застрелил важного эсэсовца на Крещатике, организовал взрыв Дарницкого моста. Маша думала, что судьба свела ее с человеком, равным самому Котовскому или Чапаеву — это были герои ее пионерского детства.

До встречи с Кимом она жила тусклой жизнью под гнетом оккупантов, без надежды на какой-то просвет. Ее прежняя, довоенная жизнь, со школой, друзьями, песнями, рухнула в тот день, когда по родному селу, грохоча, промчались немецкие мотоциклисты. А затем жителей согнали на сход, и развалившийся в мотоколяске с пулеметом немец объявил через переводчика, что вводится «новый порядок». Вслед за этим фашисты пошли по избам, отбирая муку, сало, кур. Немцы трубили о победах, о взятии Москвы, Ленинграда. И Маше казалось, что все кончилось. Но появился Ким и сказал: «Будь с нами. Мы берем тебя под защиту до прихода войск Красной Армии». Если такой человек, как Ким, доверял ей, стало быть, она что-то еще значила в жизни. И она поклялась себе быть верной ему до конца. Он знал это.

На четвертые сутки к вечеру Маша вошла в Салогубовку. Она заучила на память схему, набросанную ей Кимом. Все было в точности так. Посреди села на пригорке стояла белая церковь, довольно богатая для небольшого села. Несколько десятков украинских хат были разбросаны на большом пространстве, далеко друг от друга. От церкви Маша повернула направо и пошла улицей, вдоль которой стояли голые березы. И колодец почти посреди улицы, с длинным журавлем, тоже стоял на месте. Кое-где чернели трубы сгоревших домов, но тот дом — низенький, с соломенной крышей и с прилегающим к нему садиком — уцелел.

На пути Маше попались двое немецких солдат. Значит, здесь они квартируют, решила Маша.

Уже темнело, когда она постучала в дверь. И настороженный женский голос спросил:

— Кто тут?

— Тетя Ганна здесь живет? — спросила Мария.

— Здесь… Кто ее кличет? — послышался женский голос.

— Знакомая из Прилук…

Шаги удалились. Верно, пошли звать хозяйку. Если в доме окажется посторонний, была придумана такая версия: она, Мария, — знакомая родственников, живущих в Прилуках, и они дали ей адрес, где можно переночевать. Сама она идет в Сумы.

Вновь послышались шаги, уже медленные, тяжелые. И низкий женский голос спросил:

— Кто там?

— Тетя Ганна?

— Я…

— Из Прилук я, тетя Ганна, Василисы Петровны знакомая… Адрес мне она дала ваш, приютите на ночь?..

Дверь отворилась. На пороге стояла высокая пожилая женщина. Она оглядела гостью долгим немигающим взглядом, в котором Маша тотчас узнала его взгляд. И она вдруг разволновалась, потерялась и сбивчиво стала что-то лепетать про Василису, выкладывая все, что ей рассказал Ким.

— Пройдите, — медленно проговорила хозяйка, слегка наклонив голову. И он так наклонял голову, когда впервые видел нового человека.

— Спасибо, тетя Ганна… Я переночую и утречком соберусь дальше…

Мать Кима ввела гостью в просторную горницу, освещенную керосиновой лампой. И здесь все было, как он описал. В углу под полотенцем темнела икона с киотом, перед ней тлела лампада. Справа против входа стояла большая белая русская печь. Широкий стол у окна, ходики, высокий, до потолка старый буфет. Окна были плотно затемнены черной материей.

Кроме хозяйки в комнате находилась молодая женщина, наверное сестра Кима, с тем же, как бы немигающим, долгим взглядом. «Верно, у них у всех в роду такие глаза», — решила Маша.

— А вы у старосты были, отметились? — спросила сестра.

— Не успела… Думала дотемна вас найти… Нужно? Я схожу…

— Обойдется, — сказала мать и жестом пригласила гостью садиться. Она двигалась медленно, поставила на стол кринку молока. Достала хлеб своего печения — темный, цвета дуранды — и сказала: