6. Истина на дне. – "Скалы вниз нас зовут, но пока еще мы живы".

Баламут был съеден манолиями, но тернистый путь его души продолжался. Вы, наверное, догадались, куда она перенеслась и в кого переселилась. Совершенно верно, не в Согдиану или в Эдем, перенеслась и не в блестательного Александра Македонского или первородного Адама переселилась, как в минувшем году, а, оставшись на корабле, переселилась в муравья-разведчика, испустившего дух от голода и перенапряжения сил. И не сразу переселилась (душам не дано пройти сквозь сталь переборок и герметичные двери), а только лишь после того, как регенерат Гена и Трахтенн выпустили муравьев из заточения.

Очувствовавшись от смертного забытья, Бармалей (так позже муравей поименовал себя, взяв две первые буквы от своей прежней человеческой фамилии и две последние – от названия представителя своего нынешнего племени), прочувствовал свое новое тело и чуть не умер с тоски: как и все муравьи-солдаты и муравьи-разведчики он был... женщиной, то есть самкой, и даже не просто самкой, а самкой с отмершими половыми органами[4]...

Поплакав, Бармалей поискал мужество в своем сердце, конечно же, нашел, ведь был когда-то несгибаемым Баламутом, и тут же побежал искать Гену и Трахтенна. Это не отняло у него много времени. Гораздо больше он потратил его на попытки привлечь к себе их внимание, но они никак не хотели признать его за своего бывшего товарища по несчастью.

И Бармалей оказался один в чуждом стаде. Это был духовно неприятно, потому что у муравьев так: если ты муравей-разведчик, то ты муравей-разведчик и больше ничего. Как говорится – шаг в сторону и твоими внутренностями уже кормятся более дисциплинированные сородичи.

Надо сказать, что в прежней жизни Баламут не интересовался перепончатокрылыми насекомыми, к коим относятся земные муравьи, и поэтому поначалу ему пришлось трудно. Но в азарте охоты за манолиями он освоился с новой своей ипостасью и скоро забыл обо всем, в числе и о том, что ему стоило бы держаться поближе к Трахтенну и Гене. Бармалей жестоко поплатился за это, оказавшись отрезанным от них стальными переборками, отделявшими переходный отсек от грузового.

Когда с манолиями было покончено, муравьиное племя заволновалось. Бармалею быстро внушили, что его основная задача – это бегать по кораблю в поисках пищи для сородичей. Он поскакал к отсеку, из которого ушел в свой последний путь в качестве Николая Баламутова. Там нашлась кое-какая еда – оливковое масло в банке из-под шпрот, сосисочные огрызки и тому подобное. По зову инстинкта муравьиные ноги тут же понесли его назад, к сородичам, дабы он сообщил им о найденной еде, но Бармалей, хоть и с некоторым трудом, унял свои "прямолинейные" конечности. Основательно подкрепившись, решил попытаться проникнуть в переходный отсек.

"Как это сделать, как это сделать? – думал он, бегая по отсеку взад-вперед. – Через вентиляционные трубы? Или коммуникационные шахты? Вряд ли... Сколько бегал по кораблю, – и муравьем, и человеком, – ничего подобного нигде не видел. Да и большинство отсеков нижнего уровня носовой части корабля закрыты и поэтому мне не удастся обследовать всю площадь переборки между грузовыми и переходными отсеками... Но делать нечего, надо искать. Может, я чего не заметил".

И Бармалей обошел открытые отсеки один за другим. Но не заметил в их полах (переходный уровень был уровнем ниже) ни отверстий, ни кабелей или трубопроводов, проходящих вниз.

И некогда Баламут скис. Поняв, что попасть вниз не сможет, он вернулся к люку, ведущему в переходный отсек, и улегся на него перевести дух и собраться с мыслями. В голове немедленно возобладали самые невеселые из них.

"Все кончено, пора умирать, – пришел он, в конце концов, к неутешительному выводу. – Вниз, на командный пункт, я не попаду. А если и попаду, что это изменит? Бытовой генератор исчез, а это значит, что даже захвати мы корабль, то изготовить спирт для тормозной системы все равно будет не на чем. А если генератор все же вернулся к регенерату Гене, который без сомнения воображает сейчас себя Николаем Баламутовым, то у них нет пустой бутылки. Нечего будет регенерировать. Может, сходить за ней на всякий случай? Чем черт не шутит, может быть, понадобится? Откроется сейчас люк, появится Гена и осуждающе скажет: "Разлегся тут, фон-барон. А где бутылка?" Пойду, не валятся же здесь до посинения. Тем более, судя по всему, мои перепончатокрылые соплеменники умотали на верхние уровни, и мне не придется изображать из себя кретина-разведчика".

Бармалей пошел за бутылкой. Конечно же, на ее донышке было немного разбавленной конденсатом водки, и бывший Баламут не удержался: вылил ее на пол и выпил всю. И опьянел так, как сам Баламут не пьянел – сказалась, наверное, нетолерантность муравьиного организма к спиртному, вернее, не к спиртному вообще, а к этиловому спирту в частности. Отдохнув немного, лежа на спине, нога на ногу, как в одном муравьином мультфильме, он решил идти на поиски приключений, а короче – набить лицо первому попавшемуся деловитому соплеменнику, а если повезет, то и нескольким.

И Бармалей ухватил бутылку челюстями и, шатаясь из стороны в сторону, пошел искать сородичей. По дороге стало совсем хорошо, и он, забыв куда идет, устроился у стенки и приятно шумевшей головой начал выстукивать на бутылке песню студенческих лет Баламута:

Тундра то-о-же Кавказ,

Только чуть похолоднее

Светит солнышко у нас

Только чуточку слабее,

А еще не Хибинах нам нельзя-аа загорать,

Эх, апатиты, Хибины ваша мать!

Заключительный куплет он отстучал лишь до третьей строчки:

А вернувшись домой,

Чтоб не все забыто было,

Мы прихватим с собой

По кусочку апатита...

И потому не отстучал до конца, что ему пришло кое-что в его небольшую муравьиную голову. Моментально отрезвев, он схватил бутылку и побежал к люку, ведущему в переходный отсек. Прибежав, отдышался и застучал стеклотарой по стальному полу, застучал, выбивая ритм песни, которую наверняка знал регенерат Гена, обладавший памятью Баламута.

"Если он жив, – думал Бармалей, настукивая "Развумчорр очень крут, неприступные обрывы", – то он услышит, подумает, что это Баламут и скажет Трахтенну открыть люк".

Бармалей стучал долго. Он стучал то тихо, то громко, то в одном отсеке, то в другом. По истечении нескольких часов его затошнило от слабости и от песни, ставшей ненавистной, но он, собрав в один кулак всю свою муравьиную волю, стучал и стучал...

7. Давай потанцуем? – Плюс две муравьиных головы. – А там парочка – гусь и гагарочка...

Газ в отсек поступал периодически, и регенерат Гена с Трахтенном не успевали приходить в себя. Рассказав все анекдоты и веселые истории, они принялись играть в чехарду, то есть с разбега прыгать друг через друга. Напрыгавшись и насмеявшись до изнеможения, товарищи по несчастью упали на пол и задумались, как веселиться дальше.

– А давай потанцуем? – предложил вон Сер, прислушиваясь к ритмичному стуку, доносящемуся сверху, из грузовых отсеков.

– Давай, – улыбнувшись до ушей, согласился регенерат Гена. – А что будем танцевать?

– Шейк! Под эту музыку (Трахтенн кивнул на потолок) только шейк можно танцевать.

И они начали танцевать, сначала серьезно, а потом все более и более придуриваясь. Танец и всяческая прочая акробатика отняли у них много сил и минут через сорок они вновь упали на пол. Стук сверху продолжал раздаваться, и регенерат Гена неожиданно для себя завопил:

...А на плато апатит – его надо добывать,

Эх, апатиты, Хибины ваша мать!

Вон Сер Вилу песня понравилась, и он быстро выучил слова. Спев ее раз пятнадцать, они запели другие ("Никто не узнает, где могилка моя...", "На смоленской дороге кресты, кресты, кресты...", "На братских могилах не ставят крестов).