Катя прекрасно видела его сквозь стебли бурьяна, и ей было очевидно, что Банкир колеблется, хотя и старается не показать этого.

— Что ты на это скажешь, ученый говнюк? Мне не так-то просто запудрить мозги бабьими сказками. Не понимаю, зачем я вообще с тобой разговариваю. Колечко ведь в чемодане? Ну, я заработал приз?

— Кольцо находится в надежном месте, известном только мне, — заявил Прудников, чем вызвал взрыв здорового смеха у своего мучителя.

— И ты собрался линять, оставив его там, где оно лежит? Брось, Профессор, это даже не смешно. Ну, не в чемодане, так в кармане, не в кармане, так за пазухой — какая разница? Все это не меняет дела. Отдай мое кольцо, и можешь убираться. В противном случае я сниму кольцо с твоего трупа.

— У тебя слишком грамотная речь для уголовника, — резко меняя тему, сказал Профессор. — Ты что, получил высшее образование?

— А то как же, — хохотнул Банкир. — Помнится, в моей камере сидел один академик. Вот у того была речь! Ты бы заслушался, век воли не видать... Так что насчет моего кольца?

Катя сидела в бурьяне, скрытая от беседующих покосившейся будкой сгнившего на корню нужника с односкатной крышей, задыхаясь от пронзительной вони разжиженных дождевой водицей фекалий и тиская вспотевшей ладонью отполированную архипычевыми руками рукоятку вил. Нужник завалился назад, круто задрав к небу висевшую на одной петле дверцу, неуловимо напоминая что-то аэрокосмическое своими устремленными вверх линиями. Это дикое сходство вызвало у Кати истерический смешок, и она поспешно зажала рукой свой неумолимо расползавшийся в идиотской ухмылке рот. “С ума сошла, — подумала она. — Тебе весело? Ну давай, засмейся, и через две секунды превратишься в решето...”

— Как ты узнал, где я скрываюсь? — спросил Прудников, но Банкир только фыркнул.

— Не пудри мне мозги, — сказал он. — Как надо, так и узнал. Не надо строить из себя графа Монте-Кристо — не придется разочаровываться .

— Черт, — сказал Профессор, — чтоб он сдох, этот твой академик!

— Уже, — горестно покивал головой Банкир. — Уже сдох. Я недавно прочел некролог в газете. Оказывается, он был гордостью державы. Представляешь? Про нас с тобой такого не напишут, как ты полагаешь, Юрик?

Профессор, хорошо знавший привычки Банкира, отпрянул назад и распластался по гнилым доскам ворот, за которыми стоял его “уазик”, которым он так и не успел воспользоваться. Колени его подогнулись.

— Да, Юрик, — почти нежно сказал Банкир. — Не стоит терять время. Встретимся у козолупа на шестке, как говаривали предки.

Он начал поднимать руку с пистолетом. Профессор заметался, ища спасения, но выхода не было: позади, справа и слева были гнилые доски и черные от старости бревна сарая, а прямо перед ним стояла сама смерть в образе грузного мужчины с фигурой начавшего терять форму боксера-тяжеловеса, державшего в вытянутой вперед руке тяжелый заграничный пистолет. Поняв это, он перестал метаться и стал более или менее ровно, выпрямив колени и прислонившись спиной к воротам.

— Чтоб ты сдох, — раздельно сказал он Банкиру и поднял к небу небритое лицо.

Катя снова с трудом сдержала глупый смешок — ее злой гений приобрел сейчас неуловимое, но очень сильное сходство со своим устремленным в заоблачные выси нужником. Право же, несмотря на драматичность момента, это было очень смешно — если вдуматься, конечно. У Кати было достаточно времени на то, чтобы вдуматься и оценить мрачноватый юмор ситуации, непонятный для непосвященных, и она сильно закусила нижнюю губу, чтобы не расхохотаться и не испортить представление.

Чтобы лучше видеть, она привстала на полусогнутых ногах, опершись всей тяжестью тела на обшитую прибитыми внахлест досками стенку нужника, и как можно дальше вытянула шею, выставив из укрытия голову, как подводная лодка выставляет перископ на поверхность враждебного моря. Трухлявая доска, за долгие годы насквозь пропитавшаяся резким и отвратительным запахом человеческих экскрементов, подалась под ее бездумными руками, соскочила с проржавевших гвоздей и с треском отлетела прочь.

Катя потеряла равновесие и с громким шорохом и треском обрушилась в сухой бурьян, не выпустив, однако, рукоятку своих мгновенно ставших бесполезными вил. Она сразу же вскочила, внезапно оказавшись на совершенно открытом месте, по пояс скрытая путаницей стеблей и колючих соцветий, а выше пояса представляющая собой завидную мишень для каждого, у кого могло возникнуть желание попрактиковаться в стрельбе. Желающие нашлись в тот же миг. Банкир резко обернулся с мягкой грацией крупного хищника. Ствол его “беретты” описал в воздухе длинную стремительную дугу, безошибочно найдя новую цель, и Катя на мгновение заглянула в черный бездонный зрачок собственной гибели, когда обрамленный сверкающим срезом металла кружок беременной смертью черноты уставился ей в переносицу.

Кто-то однажды сказал, что время относительно. Для Кати этот миг растянулся на столетия, и внутри этих неисчислимых столетий было навалом времени — его могло хватить буквально на все, и Катя постаралась использовать его с максимальной отдачей. Палец Банкира медленно, как в кино, начал давить на спусковой крючок, а Катя, скрупулезно рассчитав время, расстояние и собственные невеликие силы, размахнулась, с натугой метнув в него запачканные коровьим навозом вилы и едва не вывихнув руку в плечевом суставе, и в тот же миг нырнула в сторону, в бурьян, в крапиву, на податливую, как свежее дерьмо, и так же воняющую землю, и покатилась куда-то влево, ломая сухие трубчатые стебли, слыша, как замедленно и глухо пролаяла страшная банкирова “беретта” — ду-банг! — и пуля с треском влепилась в гнилые доски нужника. Банкир медленно, как в страшном сне, стал опрокидываться назад, беспомощно хватаясь окровавленными руками за торчащие из груди навозные вилы, и она, торжествуя победу, встала на четвереньки в крапиве и уже подтянула под себя правую ногу, чтобы встать, когда увидела и поняла, что не в меру разыгравшееся воображение подвело ее: Банкир был цел и невредим, а дуло “беретты” снова смотрело ей прямо в лоб.

— Вот блин, — сказала Катя.

И раздался выстрел.

Мотоцикл был и вправду слишком мощный и чересчур тяжелый.

Правда, последнее обстоятельство не очень мешало Колокольчикову, который и сам не отличался излишней хрупкостью, но вот на то, чтобы освоиться с непривычной мощью, понадобилось некоторое время. Несколько раз старшему лейтенанту только чудом удалось избежать аварии — каждый раз гуля на незащищенном затылке начинала болезненно пульсировать. Но в конце концов он нашел общий язык с этой сверкающей хромом и черным лаком зверюгой и немного расслабился, а через восемнадцать секунд или около того его остановил, метнувшись со своей полосатой палкой-махалкой прямо под огромное переднее колесо, какой-то недомерок в сером, со сверкающей бляхой гаишника на груди.

Колокольчиков затормозил так, что его развернуло поперек улицы, и горящий алчным рвением мусор едва успел отскочить в сторону. Невероятно обострившимся зрением старший лейтенант засек — именно засек, а не заметил, не увидел и не зафиксировал, — что гаишник сильно простужен и все время шмыгает носом, и ему немедленно припомнился незабвенный Штирлиц с его насморочным шуцманом, который остановил его в разбомбленных берлинских кварталах — правда, тот мент был немецкий и работал за страх, а не за липовые штрафы, как этот.

Часто шмыгая носом, гаишник подлетел к мотоциклу, на ходу заученным жестом поднося согнутую кривой лодочкой ладонь к козырьку фуражки — “старшина Иванов, трое детей”, — с праведным гневом в слезящихся глазенках и с пачкой штрафных квитанций в левой руке.

— Инспектор ГАИ старший сержант Др-тр-нов, — неразборчиво представился он, или это просто показалось, что неразборчиво.

Колокольчикову было наплевать на его фамилию, он смотрел вслед удаляющейся машине, боясь пропустить момент, когда она свернет в переулок, и он таки засек этот момент, и только после этого не глядя нащупал рукой клапан нагрудного кармана и сунул сержанту прямо в нос свое удостоверение — сунул излишне резко, так, что тому пришлось отшатнуться, подавшись всем корпусом назад и едва не потеряв фуражку.