И тут же принялась выливать в серебряное ведерко одну бутылку шампанского за другой. Когда оно наполнилось, незаметно, из рукава, ссыпала в него немного зелья, взяла серебряный половник для разлива крюшона и, вручив "Шикомурке" ведерко, пошла по замку.

Сначала, естественно, досталось палачу Катилине и Элеоноре фон Зелек-Киринской. Выпив по половнику, они немедленно упали в объятия друг друга, постояли так, слюняво целуясь, и так же, не разнимая объятий, проследовали в ближайшую спальную.

Понаблюдав за ними с превеликим удовольствием, ведьма и граф звучно чмокнулись и пошли поить прислугу; последними (хотя Гретхен Продай Яйцо и возражала) были напоены бесправные обитательницы графского кабинета.

Оставив не опорожненное ведерко на письменном столе, граф взял неожиданно закемарившую Гретхен на руки и бережно отнес ее в спальню.

Мало кто может себе представить, что испытал в эту ночь Людвиг ван Шикамура. Дело в том, что у Гретхен Продай Яйцо внешние и внутренние половые губы не уступали в силе и подвижности обычным губам. Представляете? Вряд ли... К тому же и влагалище у нее... мм... как бы сказать понятнее... ну, в общем, было вполне управляемым, то есть могло сокращаться и расслабляться, играть и стараться так, как требовалось хозяйке и... мм... гостю. А если еще вспомнить, что Гретхен Продай Яйцо чувствовала будущее, особенно ближайшее, и ей ничего не стоило предугадать малейшие желания графа, и еще то, что она была невероятно как хороша, в самую меру хороша, и еще то, что целых четыреста пятьдесят два года одиннадцать месяцев и двадцать девять дней у нее не было мужчин, то вы можете представить что творилось той ночью в спальне графа...

Гретхен Продай Яйцо все сделала, чтобы графу запомнился этот день... Нет, не верно сказано... Гретхен Продай Яйцо все сделала, чтобы графу было хорошо. Ведь она знала, что утром он будет мертв, а мертвые ничего не помнят...

Утром в тяжелую дубовую дверь спальни бешено заколотили сначала кулаками, затем стульями и скамейками. Утомленный граф довольно спокойно отнесся к этому факту. Он встал, открыл дверь и... очутился в руках своих подневольных наложниц...

"Нахлебались зелья... – недовольно подумала Гретхен Продай Яйцо, рассматривая их блестящие страстью глаза. – Разве можно столько...".

И зарылась с головой в подушки – даже ведьмам нужно время, чтобы восстановить силы после бессонной ночи. А графа, победно вопя, утащили неведомо как освободившиеся пятничные женщины...

Кофе с коньяком Гретхен Продай Яйцо приказала подать в библиотеку ровно в полдень. Его принес измученного вида Катилина. "Ну и досталось ему..." – посочувствовала ведьма, заметив, что Катилина опасается ее. Опасается, потому, что она женщина.

Взяв чашечку с кофе, Гретхен Продай Яйцо подошла к окну. Над замком голубело небо, в нем паслись ухоженные барашки облаков. Выпив глоток живительного напитка, Гретхен Продай Яйцо оперлась лбом о холодное стекло и напротив увидела распахнутое окно химической лаборатории. А внизу, на брусчатке внутреннего дворика лежал граф. Он был наг и даже с высоты третьего этажа выглядел непомерно измученным.

...Но снится мне,

Что начали цветы повсюду осыпаться,

– продекламировала Гретхен Продай Яйцо и, допив кофе, пошла на кухню готовить омлет.

Через неделю Гретхен Продай Яйцо вернулась в свою хижину и в свое прежнее обличие. Душа Софии из нее испарилась – уж очень безобразной была старуха-ведьма. Еще через неделю Гретхен Продай Яйцо вычитала из своих колдовских книг, что человек, доведенный до самоубийства, самоубийцей не считается. И, следовательно, душа Худосокова не погибла, а просто переселилась в следующее тело. Обескураженная промахом Гретхен хотела засечь его местонахождение своими ведьмиными органами чувств, но у нее ничего не получилось – слишком далеко оно было.

5. Пальмы и проблемы. – Кто кого спасает? – Гия, Умом Подобная Полной Луне.

Витторио Десклянка, полуитальянец-получех, поссорился с капитаном, вернее, капитан поссорился с ним, потому как проиграл ему слишком много в канасту. Из корабельной кассы, конечно. И капитан приказал высадить его, своего судового врача на небольшой коралловый остров в Южной части Тихого океана.

Остров оказался обитаемым – в северной его части под пальмами располагалась небольшая, хижин в десять, деревенька. Население деревеньки – девять мужчин и тринадцать женщин – приняло его весьма радушно, особенно разница в четыре женщины. Детей на острове было мало – сказывалось близкое кровное родство супругов.

Посетовав на судьбу, забросившую его на край света, Витторио Десклянка построил себе пальмовую хижину и зажил жизнью простого полинезийца – ловил рыбу, собирал съедобные раковины и лазал на высокие пальмы за кокосовыми орехами. А когда все это было сделано, валялся в зависимости от настроения то на белом прибрежном песочке, то на циновках в своей пальмовой хижине.

Язык островитян Витторио выучил быстро – ведь в нем не было таких сложных слов и понятий, как галопирующая инфляция, эмансипация, уровень заработной платы, карданный вал, инфаркт миокарда и многих других. Видимо, именно из-за убогости своего словаря островитяне были в быту неразговорчивыми, и Витторио откровенно скучал. А может быть, и не из-за этого скучал.

...Конечно, не из-за этого. Просто всю свою жизнь (и не только текущую) он ухлестывал за женщинами и этому занятию всегда отдавал большую часть самого себя – знания, силы, находчивость, обаяние, страсть, наконец. А здесь, на этом острове со странным названием Пи-Ту-Пи, он не мог этим заниматься, не мог по той простой причине, что все женщины острова ухлестывали за ним без зазрения совести от утренней зари до вечерней и от вечерней до утренней. И бедный Витторио частенько и шага не мог ступить, чтобы не нарваться за кустиком цветущего ту-ра-ту на женщину, похотливо разлегшуюся на песке с поднятыми и разведенными в сторону ногами, и недвусмысленными жестами приглашавшую посетить ее святая святых хотя бы заинтересованным взглядом. Была у них еще одна дурацкая привычка – как только Витторио смаривала дневная жара, и он смежал очи под сенью кокосовых пальм, какая-нибудь юная островитянка, неслышно подбиралась к нему и жадно впивалась в его обмякшие губы. А вечерами, направляясь в свою хижину для сна, он частенько жалел, что с ним нет лимонки.

Витторио предлагал мужьями наиболее рьяных охотниц за удовольствиями, быть внимательнее к чаяниям и нуждам своих жен, но те лишь посмеивались...

– Через три-четыре луны все будет в порядке... – успокоил его старшина островитян.

– Что будет в порядке? – не понял Витторио.

– Они не будут за тобой ухлестывать.

– Почему? – удивился Витторио.

– А ты, что, не знаешь, из-за чего женщина теряет интерес к мужчине?

И действительно, через некоторое время все образовалось. Не из-за того, что Витторио Десклянка "скис" и обессилел. Просто несколько самых решительных женщин после целой серии жестоких потасовок объявили его своим мужем, и остальные особы слабого пола были вынуждены оставить свои притязания на чужеземца. Правда, раз или два в год все же происходил определенный "передел собственности", то есть случались перемены в личном составе контингента жен (как правило, после очередной потасовки), но Витторио этих перемен обычно не замечал, по той простой причине, что начал рассматривать всех женщин острова как необходимое зло. И со временем просто перестал запоминать их в лицо.

...Витторио Десклянка лежал на берегу океана и смотрел, как волны катают по пляжу безхозный кокосовый орех. Лежал и вспоминал, как десять лет назад его душа вдруг раздвоилась и образовавшаяся половинка заявила, что прибыла она из ХХ века и зовут ее Бочкаренко Борис Иванович и что прибыла она с целью нахождения и последующего изничтожения души какого-то форменного негодяя Леонида Худосокова... Много чудесного она ему рассказала и о страшном ХХ веке и о Мишеле Нострадамусе, и о козле Борьке, и о своих друзьях Черном и Баламуте.