Слова глупой бабы больно ранили Шефтла, как острые камни. И ему в эту минуту казалось, что не только она бросает в него эти камни, а все оставшиеся без мужей женщины, все солдатки.

Но Зелда не заметила его угрюмого вида. Она вышла во двор и увидела в подсолнухах детей.

— Папа приехал! — весело крикнула она.

Эстерка и Тайбеле, запыхавшись, тотчас вбежали в дом и повисли у отца на шее.

Все эти дни, пока тянулась семейная ссора, Шефтл не видел детей и сильно по ним соскучился. А теперь, после истории на току, ему особенно хотелось побыть с ними. Он устало опустился на стул и, пошире расставив ноги, усадил обеих девочек на колени.

— Папа, — обняла его Тайбеле, — знаешь, папа, а мама сказала, что, когда ты приедешь, мы будем обедать все вместе!

— Ладно, ладно, — сказал Шефтл. — Ну, а где Шмуэлке?

— Сейчас придет.

— А Курт где?

Тайбеле быстро переглянулась с Эстеркой.

— А ты знаешь, папа, что сегодня мама сварила, — громко затараторила она, — зеленый борщ, и морковник, и вареники с вишнями…

— И мы все тебя ждали, — прижалась к отцу Эстерка.

Зелда, запыхавшаяся и сияющая, словно сегодняшний день был самым счастливым в ее жизни, торопливо накрывала на стол.

— Ну, иди, Шефтл… идите, ребята, садитесь, — позвала она, вытирая скамейку передником.

Шефтл встал.

— А мама? — спросил он. — Она уже обедала?

— Конечно! Пообедала и отдыхает.

— Где же Шмуэлке?

— Пойду позову его.

— Позови заодно и Курта.

— Знаешь, Шефтл, — смущенно сказала Зелда. — Я думаю на днях отвезти его в Блюменталь, к тетке. У него ведь есть тетка… Мама, пожалуй, права….

— Опять что-нибудь случилось?

— Нет, почему… ничего не случилось, — еще больше смутилась Зелда, жалея, что затеяла этот разговор, и начала подавать обед.

Шефтл чувствовал, что жена чего-то недоговаривает, но допытываться не стал и хмуро уселся за стол между Тайбеле и Эстеркой. Ему было тяжело. Слова той бабы засели в нем, как заноза. Даже есть ему не хотелось. Однако, чтобы не огорчать Зелду, он придвинул к себе тарелку с холодным борщом и, не дожидаясь Шмуэлке и Курта, взялся за ложку. Надо было поторапливаться, домой он заехал всего на час, пока колхозники отдыхали после обеда в степи.

Пообедали. Шефтл встал из-за стола. И тут увидел на пороге Шмуэлке. Мальчик был весь в синяках. Нос распух, вздутые губы кровоточили. Новая рубашка, которую Зелда сегодня на него надела, разорвана сверху донизу.

— Ой! — вскрикнула Зелда. — Что с тобой, сыночек? Что случилось? — Она схватила полотенце и, смочив в ведре, подбежала к Шмуэлке.

— Постой, — легонько отстранил ее Шефтл, подходя к мальчику. — Это кто же тебя так разукрасил? — спросил он угрюмо.

Шмуэлке опустил голову.

— Говори, с кем дрался, ну!

Мальчик молча шмыгал распухшим носом.

— Я кого спрашиваю? Ты где был? С кем дрался? Отвечай! — вскипел Шефтл и отвесил сыну пощечину.

Зелда всплеснула руками:

— Что ты делаешь? Ребенок чуть жив, пожалел бы, а ты…

— Не лезь! — огрызнулся Шефтл, все больше выходя из себя. — Пожалеем тогда, когда вырастет из сына хулиган, вот когда пожалеем! Молчишь? — обратился он к сыну. — Так и будешь молчать?

Он схватился за ремень.

— Шефтл, прошу тебя… Лучше меня!

Но Шефтл уже потерял власть над собой.

— Отвечай! Кто?… С кем ты дрался? — он занес руку с ремнем.

— С Зу… зиком… — еле шевеля распухшими губами, пролепетал Шмуэлке.

— С Зузиком? А ты зачем с ним драться полез? — Шмуэлке уставился в землю и не отвечал.

— Почему, спрашиваю! — заорал Шефтл вне себя и хлестнул мальчика ремнем. — Говори, не то шкуру спущу!

— Успокойся, Шефтл, что ты делаешь… — взмолилась Зелда, пытаясь поймать ремень.

— Я сказал, отстань! — крикнул Шефтл, и Зелда отступила. — Ну? Почему полез драться? — последний раз спрашиваю.

— Потому… — буркнул Шмуэлке, не поднимая головы.

— Почему — потому?

— Потому что… потому что… он меня дразнил. — А если дразнил, так сразу в драку?

— Он про тебя… он над тобой… он говорил, что его папа на фронте, а ты… а ты… — с трудом выдавил из себя Шмуэлке и разрыдался.

Шефтл побагровел и, не сказав ни слова, вышел во двор. Он готов был сквозь землю провалиться. Стыдно было перед детьми, больно за Шмуэлке, которого он напрасно обидел.

Не заходя домой, Шефтл сел в нагретую солнцем двуколку и покатил в степь. Ехал, опустив голову, пока поросшая травой хуторская улица не осталась позади. Он чувствовал, что виноват перед всеми. И перед Зузиком, и перед другими ребятишками, чьи отцы были там, на войне.

«Надо скорее кончать с молотьбой, — озабоченно думал Шефтл. — И если к тому времени не призовут, я сам… добровольцем пойду».

Солнце жгло вовсю. Было душно. Похоже, собирался дождь.

И правда, к вечеру небо заволокли тучи. Стемнело, заморосил дождик. Мелкий-мелкий, тихий дождичек, как видно, зарядил надолго.

Молотилку остановили, накрыли пшеницу брезентом и отправились на хутор, торопясь поспеть к тому времени, когда старый Рахмиэл обычно разносит почту.

Те, что ушли раньше, уже стояли в дверях, под застрехами и у окошек, и нетерпеливо поглядывали на улицу. С тех пор как началась война, старый Рахмиэл стал для всех самым дорогим и долгожданным гостем. Одна Зелда каждый вечер дрожала от страха — не повестку ли Шефтлу несет старый Рахмиэл?

Зелда с трудом разыскала спрятавшегося в стогу Курта, за руку отвела домой и накормила обедом. Сменила Шмуэлке холодный компресс на лице, потом с опаской подошла к окну. На улице увидела Рахмиэла, окруженного людьми, — несмотря на дождь, они не расходились.

Накинув старый пиджак мужа, Зелда выбежала из дому.

Люди стояли понурые, с печальными лицами и тихо переговаривались.

— Что случилось? — Зелда с трудом перевела дыхание.

— Ох, лучше не спрашивай… — всхлипнула Геня-Рива. — Похоронная… Добиного Иоську убили на войне, Иоську Пискуна… Такой парень! Наплачется мать, ой наплачется…

— Иоську? — вскрикнула Зелда, хватаясь за сердце.

— Тсс, вон Доба идет…

— Она еще не знает?

— Откуда ей, бедной, знать…

Старик Рахмиэл, весь мокрый от дождя, растерянно оглянулся и засунул похоронную поглубже в сумку. Своими руками отдать Добе похоронную? — нет, об этом он и думать боялся. Никогда никому, сколько живет на свете, не приносил он дурных вестей. Может, кто из колхозников согласится? Но охотников сообщить матери страшную весть не нашлось.

Всю ночь моросил дождь, и от этого становилось еще тоскливее.

Никто, кроме Добы, не спал в ту ночь. Только она одна во всем хуторе не знала, что пришла похоронная, в которой было написано, что ее единственный сын, Иосиф Юделевич Пискун, пал смертью храбрых на поле боя.

Через несколько дней, семнадцатого июля, когда до хутора дошло известие, что немцы захватили Смоленск и Кишинев, Шефтл втайне от всех написал заявление и отдал представителю Гуляйпольского райвоенкомата. Он просил, чтобы его взяли в армию добровольцем и послали на фронт.

С этой минуты он начал готовиться. Стараясь скорее управиться с важнейшими работами в бригаде, между делом приводил в порядок и домашнее хозяйство. Дома работал урывками, рано утром, до ухода в поле, или поздно вечером, при свете луны. Обшил колодезный сруб новыми досками, починил наружную дверь, чтоб закрывалась плотнее и не пропускала зимой снега в сени. Расчистил погреб, приготовил место для картофеля, бураков, моркови, заботясь, чтобы Зелде всего хватило до будущего урожая.

Давно он так не заботился о доме! Зелда радовалась, не зная, что Шефтл со дня на день ждет повестки из военкомата.

Старуха последние дни не вставала с постели. Лежала у себя в боковушке и, чуть шевеля сухими губами, жалобно шептала:

— Умираю…

Зелда, измотанная, молча ухаживала за больной свекровью. «Надо сказать Шефтлу, чтобы все отложил и завтра же съездил за доктором», — подумала она.