— Да? А я не хочу слушать, — не убавляя шаг, с вызовом ответила девушка.

— Ведь я уезжаю… Сейчас…

— Можешь уезжать.

— Вот как ты со мной разговариваешь?

— Да, вот так.

— А если… не дай бог, не увидимся больше? Ты об этом подумала?

— Мне все равно, — спокойно ответила девушка.

— Ну, если так… — Вова остановился и беспомощно развел руками. Сердце больно сжалось. В конце концов, Что он сделал, чтобы теперь, в последние минуты, так жестоко с ним обращаться? «Все равно…» — да как она могла выговорить такое? Но он на нее не сердился. Наоборот, никогда еще его не тянуло так к ней, никогда она еще не казалась ему такой красивой и милой; она теперь ему еще дороже, чем прежде.

— Нехамка! — крикнул он, глядя ей вслед. — Нехамка! — Он немного подождал и тяжелым шагом пошел к плотине.

А Нехамка свернула к себе. Не доходя до дома, она услышала женский плач.

Через несколько минут она бежала, держась за го-лову, вниз, через огородные грядки, к плотине. Коса раскачивалась, как маятник, била по плечам, девушка тряслась от беззвучных рыданий и беспрерывно повторяла: «Война… боже мой… война…» На бегу она потеряла платок и не заметила. Она даже не чувствовала, как колючки царапали ноги,

У самой плотины, где стояли окруженные толпой подводы, она его догнала.

— Вова! Миленький. А я как же? А я?

Нехамка теперь никого, кроме Вовы, не видела и обеими руками судорожно обхватила его шею.

— Вова, — шептала, — Вова… Я ведь не знала… Не сердись на меня…

— А я и не сержусь, — тихо ответил Вова, гладя девушку по волосам.

Нехамка порывисто поднялась на цыпочки, прижалась губами к его губам. У нее закружилась голова.

— Вова… Вова… — повторяла она сдавленным голосом.

Вокруг стало шумно, уже начали рассаживаться по подводам. То одна женщина, то другая выкрикивала, разражалась рыданиями. Хонця и Хома Траскун с озабоченными лицами расхаживали среди подвод, наставляли возниц, прощались с мобилизованными. А Додя Бурлак, все еще в праздничном сюртуке, молча стоял и на все отвечал лишь усталым кивком седой головы.

Несколько минут сутолоки — и вот все разместились. Один Вова все еще стоял с Нехамкой. Возницы тронули вожжи. Наконец Вова ласково отстранил от себя Нехамку и повернулся к родителям.

— Будь здоров, отец. Будь здорова, мама.

— Возвращайся, сынок, целый и невредимый, — Калмен Зогот, отвернувшись, вытер глаза рукавом пиджака. — Простись с землей, на которой ты родился. Здесь лежат твои деды и прадеды… Это святая земля. Бей Гитлера, бей фашистов безо всякой жалости!

— О господи! — громко разрыдалась Зоготнха, обнимая сына.

Подводы тронулись.

— Садись лицом к хутору, — всхлипывала Геня-Рива, — тогда ты, даст бог, вернешься целый и невредимый…

— Ладно, ладно, — потом… будьте здоровы… я немного пешком пройду, — крикнул Вова, держась рукой за подводу.

Народ кинулся следом, а подводы, растянувшись цепочкой, уже переезжали высокую насыпь плотины. — Ради бога, пиши! — плача кричала Зоготиха, — Хорошо, мама!

Провожающие постепенно отставали, но все еще махали руками и что-то кричали.

«Что было бы, если б я опоздала, — думала Нехамка. — Могла б не застать его…»

Вова время от времени оборачивался и махал ей рукой. Вот-вот он скроется за горой, и она не увидит его. Нехамка рванулась и побежала.

— Вова, не сердись на меня, — просила она. — Не сердись, — повторяла девушка совсем тихо и дрожащими пальцами застегивала воротничок его гимнастерки.

Вова на ходу вскочил на подводу и, усевшись повыше, лицом к Нехамке, долго махал ей рукой. Подводы все удалялись и вскоре вовсе исчезли за горой. Вовы уже было не видно. Нехамка не уходила. Она стояла у дороги, с мокрым, как от дождя, лицом, стиснув зубы, смотрела туда, вдаль…

Мимо нее, тарахтя, проезжали все новые и новые подводы — из окрестных сел и хуторов. И все они по извилистым проселочным дорогам направлялись к широкому Гуляйпольскому тракту. Парни шапками махали стоящей на обочине девушке.

А Нехамка все стояла одна-одинешенька и глядела вдаль, где за горой скрывались последние подводы, оставляя за собой розоватый хвост пыли.

— Не сердись на меня, — шептала она, — Не сердись на меня…

Попрощавшись с Шефтлом, Элька торопливо перешла через мост и, не оглядываясь, повернула на узенькую утоптанную дорожку, которая вела вниз, к малозаселенной улочке. Она ступала легко, всем телом чувствуя, что Шефтл все еще стоит и смотрит ей вслед. И чем дальше она уходила, тем сильнее хотелось ей обернуться. Но она себя сдерживала и, постукивая каблучками, шла все быстрей.

Ничто не нарушало полуночной тишины. В домиках давно погас свет. Городок спал.

Может, надо было предложить ему остаться? В самом деле, почему она этого не сделала? Посидели бы, поговорили. Ведь о себе он почти ничего не рассказал… Вернуться? Пригласить? Донесся отзвук шагов. Элька прислушалась. Уж не Шефтл ли это? Сам к ней идет? Нет. Шаги удалялись. Это ее немного раздосадовало и вместе с тем — успокоило. Так лучше, решила Элька, откидывая волосы назад.

Теперь она шла медленней. Шла и вспоминала о нем и о себе самой, о времени, когда жила в Бурьяновке. Да, славное было время. За душой ни гроша, а ей хоть бы что. Могла спать в степи на сене или в КНС[2] на скамье. Платьице — одно-единственное, что на ней; за целый день съест несколько печеных картофелин, и ладно, а если надо было побывать в Гуляйполе, шла из Бурьяновки пешком, да и еще босая!.. И была счастлива. Все было для нее тогда так просто и так ясно — и бурные хуторские собрания, и раскулачивание, и организация колхоза… Неясными были только отношения с Шефтлом. Чего она хотела…. Она и теперь не знает. О себе она тогда совсем не думала, была захвачена работой. Как же она жила? Самой не верилось — она ли это? — ведь ей тогда было всего-то девятнадцать лет от роду, а смелости хватало организовывать колхоз, бороться с кулаками. В нее ль тогда стреляли в Ковалевской балке? И Элька сразу вспомнила о Шефтле, как подобрал ее там раненую и увез на своей телеге.

Элька невольно усмехнулась. Какой он был тогда упрямый. Держался за свою межу… Зачем он сейчас пришел?… Просто повидаться?… Так почему смутился? А что это он ей сказал, когда стояли на мосту? Неужели увидимся в воскресенье?

При этой мысли Элька повеселела. Она представила себе, как бричка везет ее вниз по извилистой гуляйпольской дороге. Вон уж видны знакомые могилки, насыпь плотины, зеленый, заросший очеретом ставок. И Шефтл стоит там. Он встречает ее… И Эльку охватила щемящая тоска по хутору. По низеньким вишневым палисадникам, густым старым акациям вдоль боковой тропинки, по многочисленным канавкам и пригоркам, заросшим калачиками и полынью… Как же она не собралась навестить милые, родные места, посмотреть, как выглядит хутор, колхоз. Повидаться с бурьяновцами — с Хонцей, Хомой Траскуном, — ох, им есть о чем вспомнить вместе, — с Калменом Зоготом, — а помнит ли, как оба чуть не замерзли ночью в степи? А ее бывшие воспитанники, пионеры — Вова Зогот, Нехамка, Иоська Пискун, — узнает ли она их? И главное — ей очень хочется побывать у Шефтла в доме, посмотреть, как он теперь живет…

Элька шла не торопясь, наслаждаясь тихой июньской ночью. Воздух был прозрачно-синий, небо чистое, без облачка. Крыши домов, верхушки деревьев и заборы бледно светились в лунном свете. Еще сильнее почему-то пахла маттиола. И Эльке стало так легко на душе. Она откинула голову и, закрыв глаза, глубоко вздохнула. Так бы ходила и ходила всю ночь напролет.

Солнце село где-то за высокими хлебами. Быстро растаяли солнечные блики на окнах, померкли огненно-медные верхушки деревьев. Наконец погасло и закатное зарево, потемнело небо.

… Народ толпился на колхозном дворе, у сельпо, около темных палисадников. Никому не сиделось дома: за затемненными окнами было так неуютно. Каждого тянуло к людям.