– Было бы, – сказал Забродов. – Если человеку на роду написано быть убитым, то его наверняка убьют. А у меня даже предчувствие было, что Штурмин странный.

– Илларион, ты опять начинаешь мистические теории излагать. Ничего этого нет! – Нет, можешь не верить, если не хочешь, но я знаю, что так и есть.

От полковника Сорокина Илларион вернулся домой в еще более тягостном состоянии. На душе стало паршиво, словно бы туда вылили ушат помоев. Он не находил себе места, руки ни к чему не лежали. Брал книгу, вертел, тут же ставил на полку, брал вторую, открывал, пробегал несколько строк и со злостью захлопывал. Схватил нож, бросил в спил липы, послушал, как дрожит и гудит лезвие, чертыхнулся.

Теперь у него был фоторобот. Он взял лист бумаги со стола полковника, и то и дело возвращался к рассматриванию изображения бородатого мужчины.

Только через два дня после того, как Хоботов убил и выбросил возле акведука тело майора ГРУ Льва Штурмина, скульптор понял, что его жизни угрожает опасность. А ведь он еще не успел сделать то, что задумал, не успел отлить из бронзы уже законченную скульптуру. Он съездил на завод, договорился с мастерами, что через несколько дней они прямо у него в мастерской снимут форму, а затем форму осторожно перевезут на завод, соберут и отольют скульптуру из бронзы. Деньги на это у Хоботова были отложены. А даже если бы денег и не было, то он прекрасно понимал, эта скульптура последняя в его жизни, и ради того, чтобы начатое довести до конца, он продаст все – мастерскую, квартиру, машину, но обязательно отольет «Лаокоона» из бронзы.

Наталья Болотова принесла статью, Хоботов прочел ее, статья понравилась. Ведь там была изложена его теория о том, что произведение становится только тогда великим, когда вокруг него, как оправа вокруг бриллианта, существует миф, легенда. И чем страшнее, таинственнее эта легенда, тем притягательнее и величественнее воспринимается произведение.

С легендой все было в порядке, легенда существовала. Правда, она еще не стала известна публике, но Хоботов понимал, придет время. Может неделя, может, две или месяц, и все всплывет, а его «Лаокоон» станет одной из самых известных скульптур в истории искусств.

«Да, тогда обо мне станут говорить не только специалисты, тогда я стану великим».

Он вполне дружелюбно простился с Болотовой, поблагодарил ее за работу и на прощание сказал:

– Скоро обо мне заговорят все.

– Из-за статьи?

– Да нет, не из-за статьи, – сказал Леонид Хоботов и расхохотался, причем так, как может хохотать лишь человек, сошедший с ума.

От этого смеха даже мороз пробежал по спине Натальи, и она постаралась ни на секунду не задерживаться в мастерской, а покинуть ее скорее. Закрылась дверь, а Хоботов бегал по мастерской вокруг скульптуры. Он даже схватил газету с заметкой, подчеркнутой маркером, и размахивал ею как воин, захвативший окоп, размахивает флагом.

– Вот! Вот! – выкрикивал он. – Скоро о тебе заговорят, – как к живой, обращался он к скульптуре, укрытой влажной мешковиной. – О тебе заговорят все, фотографии напечатают во всех журналах. О тебе снимут фильм, все будут смотреть и удивляться. Нет, восхищаться не будут, смотреть на тебя станут со страхом, с ужасом. Только бы успеть! Только бы успеть!

Хоботов остановился, словно наткнувшись на невидимую стену.

– Этот щенок! Мерзавец! Он же меня может опознать, может выдать раньше времени.

Щенком и мерзавцем Хоботов назвал официанта, который обслуживал его и Штурмина в кафе.

– Да, да, сволочь! Да, да, мерзавец! Ты меня можешь опознать, ты свидетель, – и Хоботов стал раздеваться, – э, нет, приятель, никому ты ничего не скажешь, правда? Конечно, никому не скажешь. Мы с тобой встретимся. Правда, встретимся? И ты станешь еще одним предложением в страшной легенде вокруг моей скульптуры, ты станешь еще одним моим подвигом. Уж не сомневайся в этом. Я тебя запомнил. Может, ты запомнил меня не очень, а я твое круглое личико с гладкими волосенками, гаденыш, запомнил, хорошо запомнил. Если б ты знал, приятель, как мало тебе осталось, ты бы, наверное, от страха наделал в штаны. Вы же все трусы, для вас жизнь – самое ценное, а самое ценное в жизни – не сама жизнь, а легенда, миф, который делает жизнь полной смысла.

В ноль пятнадцать официант кафе «Парадиз» покидал свое рабочее место. Он был в дубленке, в теплой шапке. В правой руке Борис нес бумажный пакет с едой. Он простился с коллегами и вышел во двор, где стоял его серый «фольксваген-гольф». Он достал из кармана ключи от автомобиля, сработала сигнализация. Борис открыл дверцу.

– Добрый вечер, – услышал он за спиной немного хрипловатый голос.

– Добрый вечер, – как-то механически, одновременно потянув на себя дверь и обернувшись, произнес официант.

Он увидел мужчину, который сидел за столиком в тот злополучный вечер.

– Вы!? – воскликнул Борис.

– Я. Садись в машину.

Борис дернулся, хотел закричать, но огромные руки с могучими пальцами сошлись на его шее, и изо рта официанта вместо крика о помощи вырвался негромкий хрип, который с каждой секундой становился все тише и тише. Выпал из рук бумажный пакет, рассыпались по грязной мостовой котлеты и бутерброды. А пальцы все сжимались и сжимались.

Когда официант был уже мертв. Хоботов усадил его в машину, сам забрался на заднее сиденье и вырезал на затылке официанта свой знак.

– Ну, вот так-то будет лучше.

Затем запустил двигатель, проехал квартала четыре, загнал «фольксваген» во двор, где стояло дюжины четыре самых разных машин, выбрался из автомобиля, закрыл дверцу и, улыбаясь, поднял ворот куртки. А затем направился, словно ничего и не произошло, к автобусной остановке. Он стоял на задней площадке, смотрел на поток автомобилей и улыбался. А его толстый сильный указательный палец рисовал на запотевшем стекле кресты. Крестов же нарисовал Хоботов ровно столько, сколько было жертв.

Он покинул автобус на той же остановке, где всегда выходила его дочь, направляясь к отцу, чтобы выклянчить денег. Войдя в мастерскую. Хоботов снял влажную мешковину и осмотрел скульптуру. Он ходил вокруг нее, иногда прикасался пальцами к глине.

Вытащил из ящика бутылку виски, сделал несколько глотков.

– Да, славная работенка! – эти слова относились одновременно и к жертвам, и к скульптуре.

Они для Хоботова слилось воедино – в одно произведение, жуткое, страшное, но в то же время величественное. Скульптура дышала, пульсировала, конвульсивно сокращалась, она была как последний вздох его жертв – великолепна. В ней еще теплилась жизнь, она остановила мгновение, когда живая плоть становится мертвой. Тот маленький момент, очень короткий, Хоботов сумел зафиксировать, ему это удалось.

А какой ценой, для него не имело значения.

Спортсмен живет лишь для того, чтобы установить рекорд, чтобы взойти на пьедестал. Так же жил и поступал Леонид Хоботов. И сейчас он уже чувствовал под ногами ступеньки пьедестала, чувствовал запах славы, но не дутой, а настоящей.

– Обо мне станут говорить. Пока живут люди, обо мне будут говорить, меня будут помнить всегда!

Он сел на диван, развалясь, и принялся лакать виски. Он пил до тех пор, пока бутылка не опустела, и он не почувствовал, что сердце бьется ровно, а на душе воцарилось спокойствие.

– Послезавтра приедут мастера, а еще через пару недель скульптура из глиняной станет бронзовой, заблестит. Она станет вечной.