Анна Петровна растерялась.
— Как бессрочную? Я ничего не знаю. Я только подписала. А кто составлял ее, разве не вы?
— Боже, Царя храни! Вы, пожалуйста, меня не впутывайте мадам.
Анна Петровна заплакала.
— Ну вот и об чем же плакать? Ведь бессрочная расписка всегда выгодней срочной. Там вы платите в срок, а тут, когда угодно, даже без процентов. Поняли теперь? Ну же улыбнитесь?
Анна Петровна улыбнулась.
В понедельник Вадим опоздал к обеду. Он заходил в аптекарский магазин и встретился с Розой. Стали говорить о Бальмонте, а туг подошел Исакер, сама аптекарша и чуть не силой увели Вадима наверх.
Вечером, когда Зарницыны сидели у самовара, явился Жорж с книгами. Пришлось пригласить его к столу. Розенталь сидел, сгорбившись, похожий на молодого ворона, и всматривался в Лину.
Анна Петровна увидела себя в осаде. Дня не проходило, чтобы дом аптекарши не соприкоснулся так или иначе с ее домом. Иногда ей начинало казаться, что в этом знакомстве ничего предосудительного нет. И до того ли теперь? В газетах появляются такие новости, что страшно читать. Должно быть поэтому Зарницына легко согласилась отпустить детей к аптекарше в день рождения Розы. Сама она чувствовала слабость, точно от простуды. Равнодушно перекрестила сына и дочь и, только оставшись одна в полутемной спальной, с рыданием упала перед киотом.
Огромный рояль гремит. По залу кружатся с барышнями гимназисты, молодые люди в штатском, несколько студентов. В перерыве между танцами Роза увела Лину к себе. Здесь на столике фрукты, конфеты, ликеры. Лина выпила рюмку и ослабела. Оба глаза у нее вдруг превратились в один и этим глазом все видно. Вот Роза с алыми маками в черных, как уголь, волосах, картины, зеркало, ширма, цветы на окнах. Только не хватает чего-то в переднем углу, и от этого страшно. Скорее домой! А вот Соломон. Он подходит, кладет Лине ладонь на темя, сжимает виски. От его ястребиного взгляда так сладко спится.
Роза и Соломон осторожно вышли. Из-за ширмы выступил Жорж. Глаза его сверкали, рот растянулся.
Лина спала.
Весной Георгий получил по почте две записки в узких конвертах. Неизвестная объяснялась ему в любви. Третье письмо пришло уже после экзаменов. Ахматову назначалось свидание на городском бульваре.
В этот день Георгий с утра уехал в деревню по хозяйственным делам.
— Неужели папа выйдет в отставку? — сказал он Клодту, когда пара вороных понесла коляску вдоль зеленеющих нив. Жаворонки звенели. Мишель посмотрел на широкую спину кучера.
— Подумаю. Говорят, он будет товарищем министра.
В Ахматовке молодых господ не ждали. Приказчик, выскочив из флигеля, приглашал их отзавтракать, но Георгий захотел сперва отстоять молебен.
Старый священник и два дьячка готовят стол, зажигают свечи. Глухо отдаются в пустой церкви шаги и голоса. Где-то журчат и гулькают голуби. Иволга мяукает за окном.
— Как поживаете, батюшка? — спросил Ахматов, садясь подле Клодта в поповской светелке за чайный стол.
— Благодарение Господу, Георгий Николаевич, что Бога гневить? — за вашим папашей как за каменной стеной. Фабрик здесь нет, народ смирный. А вот и дочка моя.
Угрюмая девушка с серым лицом в коричневом платье, кивнула Георгию и покосилась на Клодта. За ней баба внесла кособокий самовар. Молодая хозяйка села поодаль. Перемывал посуду, заваривал и наливал сам отец Иван.
— Уж не обессудьте, Георгий Николаич: моя Клавдюша всегда за книжками, занимается наукой, вот ей и некогда.
Под окном запели детские голоса.
Мишель с Георгием выглянули в окно. Пятеро пестрых ребятишек держали березку. Ахматов бросил двугривенный; дети радостно залепетали и вдруг рассыпались, как стайка воробьев. Дверь, распахнувшись шумно, впустила рослую молодую женщину.
— Слышала, Клавка? Ах, поганцы паршивые! Ведь каждый день их учу: вставай, подымайся. Нет, горланят «семик», дьявол бы их разобрал. Дайте-ка на папироску, товарищ.
— Pardon, я не курю.
— Ну мне из вашего пардона не шубу шить. Что Васька, с вами пришел?
— Какой Васька?
— Зеленецкий, нашего батьки сын, брат Клавдюхин. А прокламации готовы?
Отец Иван давно мигал говорливой гостье, наконец, привстал и шепнул ей что-то. Она ударила себя по лбу.
— О, чтоб вас! — И выскочила в дверь.
— Что это за особа? — спросил Мишель.
— Учительница наша, Мущинкина.
На улице говор и шум. Сухощавая баба ведет косолапого мальчишку; сзади толпа.
— Здравствуй, батюшка Егорий Николаич, с праздником.
— Здравствуй, Авдотья. Что тебе?
— К вашей милости. Заступись, кормилец. Сладу нет с Ванькой, замучил окаянный.
— А что он сделал?
— Что сделал? То-то и есть, что ничего не сделал. Да уж лучше бы зарезал меня, анафема. Вот так и глядит, как волк. Работать не работает, от рук отбился.
— Так что я могу?
— Скажи папаше, кормилец, чтоб школу прикрыли.
— Это нашего кучера Василия сын, — сказал Ахматов Мишелю.
— Что же его не порят?
— Пороли, не помогает.
Из толпы вышел сам Василий.
— Позвольте доложить, Георгий Николаич. Авдотья — баба, ей невдомек. Не мы тут виноваты, выходит. Я на службе был, Авдотья грамоте не знает. Акурат школа открылась: на что лучше? Только мы думали парнишку будут учить молитвам, ремеслу, страху Божьему научат. А учительница им одно внушает: Бога, дескать нет, и в церковь ходить не надо. Либо поет с ними: лягушка, мол, по дорожке скачет, вытянувши ножки. Зачем ребятам про это самое знать? Нешто это наука?
Толпа загудела.
— Верно!
— Это точно!
— Батюшка-барин, заступись!
— Этак у нас всех ребят перепортят.
Внезапно запахло гарью.
— Что там, пожар?
— Это учительница бумаги жгет, — сказал басом Ванька.
В толпе засмеялись.
Скоро коляска Ахматова понеслась в Малоконск. За околицей встретили ее Антонычев, Клавдюша, учительница и Зеленецкий. У Антонычева узелок, у Зеленецкого бутылка.
Вслед коляске дружный крик:
— Шпион! Жаворонки звенели.
— Шибко балуется народ, — заметил с козел Василий. — Место свое забыли, значит.
Карточный вечер у Клодтов прошел скучновато. Николай Аркадьич казался озабоченным. Зарницына путала масти. Генеральша молчала. Один генерал был весел. Анна Петровна за весну заметно осунулась.
— Вы чем-то расстроены, дорогая, — сказала генеральша.
— Ах не говорите. Все неприятности. Особенно беспокоит меня Лина. Можете представить: у нее пропал с шеи крестик.
— Что вы? Какая нехорошая примета.
Николай Аркадьич вернулся домой пешком. В кабинете ждал его Георгий. Они поговорили о деревне, об урожае, о тяге.
Георгий смущенно взглянул на знакомый узкий конвертик.
— Папа, от кого тебе письмо?
— Так, вздор. Какие-то предупреждения и советы.
Он закурил.
— Георгий мне хочется с тобой поговорить. Ты знаешь, как я люблю тебя. Когда ты начал подрастать, я долго думал о твоем воспитании. Представлялось два пути. Первый кладет в основание известную систему, второй поучает живым примером. Я выбрал именно этот путь. Системы годятся только там, где нет ни культуры, ни традиций. Но ведь ты не хам и не дикарь: ты — Ахматов. Предки твои брали с Иваном Грозным Казань, подписывали грамоту Романовых, побеждали при Полтаве, усмиряли пугачевский бунт, сражались под Бородиным и Севастополем. Среди них были бояре, послы, министры, полководцы, монахи. Был даже один святой, мощи которого явятся еще, может быть, при тебе.