Он посмотрел на Потапчука, и владевшее им удивление многократно усилилось: Федор Филиппович выглядел довольным, как учитель, любимый ученик которого только что доказал теорему Ферма. Он ухмылялся: так мог бы ухмыляться кот, слопавший соседскую золотую рыбку, и это было Глебу решительно непонятно. То есть он понимал, конечно, что весь этот природоохранный разговор затеян неспроста и что ответ его оказался именно таким, какого ожидал от него генерал Потапчук. Но при этом Слепой никак не мог взять в толк, каким образом эта беседа соотносится с реальной жизнью и теми делами, которые связывали его и Федора Филипповича.

Он в последний раз затянулся сигаретой и погасил окурок в пепельнице. За окном гнусаво заныл клаксон, тарахтевший на холостых оборотах дизельный движок сердито зарычал, закашлял, стреляя глушителем, и звук начал постепенно удаляться. Снова стали слышны шаги, голоса, обрывки разговоров. Прямо под окном женский голос на скверном английском спросил у невидимого собеседника, как ему нравится Москва. Ответа Глеб не разобрал — говорившие свернули за угол.

— Не пойму, к чему вы клоните, — повторил он. — Какое отношение имею я к защите вымирающих животных? Вы, Федор Филиппович, часом работу не сменили? Может, вы в лесничие подались?

— Вот видишь, — переставая сиять и приобретая деловитый вид, сказал Потапчук. — А говоришь, не понимаешь… Ты все очень правильно понял, Глеб Петрович.

— То есть… — осторожно подтолкнул его Сиверов.

— То есть для тебя есть работа в области охраны живой природы, которая, как ты, наверное, знаешь, является национальным достоянием. Тебе ведь не впервой становиться на защиту национального достояния, правда?

— Гм, — произнес Глеб и замолчал, не зная, что еще сказать. Уж очень все это необычно.

Потапчук с интересом наблюдал за ним, ожидая продолжения. Сиверов встал, задумчиво теребя мочку уха, зарядил кофеварку, включил ее и подошел к окну.

— Хорошо, — сказал он, глядя на улицу сквозь полупрозрачную занавеску. — Так кого же я должен буду защищать — зайчиков, белочек или, может быть, японских журавлей? И как вы себе это представляете?

С улицы потянуло ветерком, штора надулась, как парус, легкая ткань скользнула по щеке Глеба, на секунду зацепившись за дужку темных очков. Сквозняк слегка отдавал выхлопными газами, и Глеб подумал, что в лесу сейчас, наверное, воздух чист и прохладен, как родниковая вода. Под деревьями еще лежат языки смерзшегося до каменной твердости снега, густо пересыпанного сосновыми иглами, из оврагов тянет холодом, как из открытого холодильника…

— Не волнуйся, — сказал у него за спиной Потапчук. — Патрулировать лесные угодья тебе не придется. Собственно, защищать бедных, как ты выразился, зверушек тоже не придется. Их и без тебя уже защищают. Твоя задача — защищать этих самых защитников. Смотри только, чтобы бедные зверушки не слопали тебя, а заодно и тех, за кем ты станешь присматривать.

— Занятно, — сказал Глеб. — Но я по-прежнему ничегошеньки не понимаю. Вы не могли бы для разнообразия выразиться яснее? Что это, например, за зверушки, которых я должен защищать и одновременно опасаться? Волки, что ли, какие-нибудь?

— Бери выше, — покачав головой, ответил Потапчук. — Уссурийские тигры.

Глеб присвистнул. «Теперь ясно, почему он так долго темнил, — подумал он о генерале. — Уссурийские тигры живут в Уссурийском крае, практически на границе с Китаем. В глухой тайге, где весной, наверное, еще и не пахнет. Елки-палки, это же у черта на куличках! Ирина будет просто вне себя, потому что это задание не из тех, с которыми можно справиться за неделю. То-то Федор Филиппович так юлит! И хочется ему и колется… Только я все равно не могу понять: какое дело генералу ФСБ до уссурийских тигров?»

— А какое отношение мы с вами имеем к уссурийским тиграм? — спросил Глеб.

— Пока никакого, — сказал Потапчук и, подняв кверху указательный палец, повторил: — Пока. Но не исключено, что когда-нибудь руководство поручит нам заняться этой проблемой вплотную. Национальное достояние — оно и есть национальное достояние, будь это золото, валюта, алмазы, тигры или какие-нибудь полевые цветочки…

— Конопля, например, — не удержался Глеб.

— А хотя бы и конопля, — с вызовом согласился Потапчук. — Дело не в названии и даже не в сущности объекта, который нам поручено охранять. Дело вот в чем: если национальному достоянию регулярно наносится невосполнимый ущерб, следует ожидать, что нам с тобой рано или поздно прикажут прекратить это безобразие… так или иначе.

— Теоретически все верно, — с сомнением сказал Глеб, выключая кофеварку, над которой клубилось облако ароматного пара. — В высшей степени логично и где-то даже благородно. Вот только я меньше всего ожидал, что наше руководство решит вплотную заняться спасением уссурийского тигра от вымирания. Нам что, больше делать нечего?

Потапчук молча принял от него курящуюся паром чашку, молча долил ее доверху водой из стеклянного кувшина и все так же молча, глядя на Глеба ничего не выражающим взглядом, сделал первый глоток. Только теперь до Глеба дошло: минуту назад Потапчук сказал, что руководство МОЖЕТ поручить ему защиту пресловутых тигров. Когда-нибудь. Еще он сказал: не исключено. И при этом весь разговор построен так, словно этот приказ уже поступил и теперь его остается только выполнять. И вообще, для того, чтобы довести до исполнителя приказ командования, вовсе не обязательно делать такое пространное вступление…

— Федор Филиппович, — сказал Слепой, — давайте начистоту. Я же вижу, что приказа у вас нет и к вашим прямым служебным обязанностям вся эта тигровая бодяга не имеет ни малейшего отношения. Мы же с вами сто лет знакомы, пуд соли вместе съели, так почему бы прямо не сказать, чего вы от меня хотите?

Потапчук снова хлебнул кофе, не выдержал — сморщился, раздраженно брякнул чашку на стол, пролив часть бледно-коричневой, похожей на воду из болотного оконца бурды на блюдце.

— Закрой-ка окно, — сказал он. — И жалюзи можешь опустить…

— Дует? — спросил Сиверов, затворяя раму и поворачивая ручку запора.