— Э, нет! Настоящих бывает много, а вот первая — одна! Хочешь, я так отчитаю твоего — шелковым станет. С моими габаритами любого жеребца укротить могу.

— Да вы что? Не вздумайте этого делать! Чтобы Юрко узнал, будто я жалуюсь кому-то, делюсь нашими семейными делами! Прошу вас, не выдавайте меня…

— Ладно, как хочешь. Никому ни слова, а тебе вот что скажу. Нужно вам заиметь  с в о е г о  ребеночка. И тогда он изменится.

— Возможно… — задумчиво согласилась Надийка. Ей и самой уже приходила в голову эта мысль. — Но только вы никому ни слова.

— Могила! — и воспитательница прижала ко рту пухлые пальцы.

Но, встретив как-то Юрка, она забыла о своем твердом обещании и решительно преградила ему дорогу.

То ли действительно разговор с воспитательницей повлиял, то ли Юрко сам наконец одумался, но в последнее время он немного изменился к лучшему. По крайней мере, перестал постоянно затевать глупые разговоры о Михаиле.

Бывали, правда, и раньше такие моменты, когда он, словно протрезвев, смотрел на себя как бы со стороны, все взвешивал и тогда видел себя смешным, беспомощным, не вызывающим ни сочувствия, ни жалости. Становилось стыдно и противно.

Теперь на доверчивый взгляд жены отвечал он улыбкой, и Надийка тоже улыбалась и весело занималась домашними делами, которым, как всегда, конца-краю не было.

Однажды она купила билеты в кино.

Сказала ему об этом осторожно, словно боясь расшевелить того самого дьявола, который неведомо где притаился и мог в любое время наброситься на них.

— В кино? — спросил Юрко. — А что за картина?

— Какая-то итальянская, — ответила Надийка. — Говорят, очень интересная.

— Можно сходить… — согласился Юрко. И в самом деле, вон уже сколько времени нигде они не были.

Оделись, вышли на улицу. Надийка взяла мужа под руку, прильнула к нему. Пошли, как давно не ходили вместе.

Юрко улыбнулся и плотнее прижал ее руку локтем. Вспомнилась шутка: пока не женились, парень водит под руку девушку — держит, чтоб не убежала, а когда поженятся, тогда жена ведет мужа — тоже держит, чтоб не сбежал.

Все было хорошо, пока не началась картина.

Фильм почти в точности повторял их историю. И Юрко, глядя на экран, видел себя, Надийку и, разумеется, Михаила. Один герой так же, как он, безуспешно добивался любви, а другой пожинал ее плоды. Потом первый оставил девушку, а второй женился на ней. Но он безжалостно заявил ей: есть вещи, которые не забываются. Слова Надийки! Вот зачем она притащила его на эту картину!

У него опять испортилось настроение. Черная туча бешенства неумолимо надвигалась, и он все явственнее ощущал: уйти от нее не удастся.

Косым, придирчивым взглядом посматривал он на жену. А она, ничего не подозревая, неотрывно следила за происходившим на экране, где бурлили страсти, где любили и разочаровывались, жаждали чистоты, но барахтались в грязи, верили в самое светлое, а попадали в беспросветный мрак. Все это отражалось в Надийкиных взволнованно блестевших глазах, и казалось, будто действие развертывается не там, на белом полотне, а в глубинах ее сердца.

По дороге домой Надийка пробовала заговорить с Юрком — раз, потом еще раз, но он не отвечал. Она тоже почувствовала: то, чего так хотелось избежать, снова накатывается на них, чтобы безжалостно смять слабые ростки надежды на лучшее.

Молча дошли до дома. Надийка отправилась на кухню готовить ужин, а Юрко вошел в комнату, разделся, и лег на постель.

Вернувшись в комнату, Надийка сказала:

— Поел бы чего-нибудь.

— Спасибо! Сыт по горло… фильмом.

— А разве плохой?

— Прекрасный, — фыркнул Юрко, распаляясь. — Особенно здорово, когда, помнишь, матрос сказал своей девице — есть на свете такое, чего никогда нельзя ни простить, ни забыть.

— Я так и знала, что ты напомнишь мне об этом, — грустно произнесла Надийка и пошла на кухню.

«Она знала! — возмутился Юрко. — И спокойно пошла ужинать!»

Настороженно прислушался. Надийка все еще гремит посудой. Почему так долго? Вот она вошла в комнату и — еще дольше! — возится с ребенком. Наконец переодевается. Надела длинную ночную сорочку с вышивкой на груди, вынула из волос шпильки. Юрко все замечал, глядя на нее и невольно любуясь пышными ее волосами, тонкими чертами лица, просвечивавшим сквозь сорочку силуэтом стройной фигуры.

«Милая моя, хорошая, — подумал он, — какая же ты красивая и — моя, моя…» Это чувство просияло в его душе, как солнце перед грозой.

Как бы он жил, не будь ее рядом с ним?

И если бы Надийка прильнула к его груди, прижалась крепко-крепко и прошептала: «Не нужно, милый, не мучайся. Ты мой единственный, самый лучший на всем свете, и нам ничего больше не надо. Не обижай меня, только люби, ведь я не могу, не могу без тебя!»

О, если бы!.. Тогда, наверно, развеялся бы дурман, заполонивший его мозг.

Но Надийка была другой. Она понимала, что можно притвориться, и тогда будет легче. Однако играть не могла, просто не умела этого делать, была слишком правдива, чтобы лукавить, кривить душою так ловко, чтобы сразу же не почувствовалась фальшь.

Потому и сейчас легла рядом с Юрком молча, не желая ни заискивать, ни оправдываться, ни скрывать свою обиду.

Молча легла, закрыла глаза.

Юрко возмутился. Значит, она совершенно равнодушна к его переживаниям. Улеглась, словно ничего не случилось, будто не замечает, как он расстроен, а потом спокойно заснет — какое ей дело до него, безразличного ей человека, с которым ее только несчастье свело.

И верно, вскоре Надийка задышала глубоко, размеренно. Кажется, заснула.

Юрко не выдержал. Резко повернулся — может, это разбудит жену и заставит откликнуться, хоть руку протянуть.

Надийка дышала по-прежнему спокойно и глубоко.

Повернулся еще раз, поднял голову, сел на кровати. Надийка не шевельнулась. Тогда он сбросил с себя одеяло, встал на пол. Зашлепал босиком через комнату, старательно прикрыл за собою дверь — возможно, хоть это насторожит Надийку, если она притворяется, что спит.

Ни звука.

Вошел в кухню. Остановился возле кухонного стола — в глаза бросился нож. Большой, как секач, с блестящим отточенным лезвием и острым концом. Протянул руку к нему и отодвинул в сторону, подальше от себя. Но взгляда не мог оторвать от остро заточенного конца. Схватил нож и убрал его в ящик стола.

Потом сел на табуретку, подпер голову руками и уставился взглядом в темные стекла окна.

За окном лежала синяя ночь.

Где-то вдали ослепительно полыхала электросварка — работы на плотине продолжались и ночью; вверху бледно мигали фонари дневного света; ритмично вспыхивала и гасла цветная реклама кинотеатра, и, как пчелиные соты, светились окна вдали. За каждым из них, за каждым таким огоньком, столько неизвестного, неразгаданного — переживания и страсти, радость и боль. И как бы ярко ни сиял тот или иной прямоугольничек света, для чужого взора он оставался таким же далеким и загадочным, как далекая звезда на ночном небосклоне.

Вот и их окно, широкое, с простым переплетом рам, сейчас тоже ярко освещенное, видно многим, но кому заметны их с Надийкой невзгоды, кто может проникнуть в глубины их сердец?

Хотелось думать о чем-нибудь хорошем, но мысли упрямо возвращались все к одному и тому же.

Сознавал, что вязнет в липкой тине оскорбительных воспоминаний, но ничего поделать с собою не мог. Это только барон Мюнхгаузен сумел вытащить себя из болота за собственные волосы.

Вздрогнул. С чего бы это? А-а, просто замерз — сидит раздетый, как встал с постели, а из форточки веет холодом ночного Днепра.

«Как тогда, в лодке. Тоже промерз до костей», — вспомнилось вдруг. Казалось, давнее-давнее и такое наивное, смешное, детское, а оказывается — совсем близкое. Вот сидит он опять из-за нее, Надийки, раздетый, не замечая холода, и опять не знает, как быть.

А что, если снова пойти к реке, чтобы успокоиться?

Надийка спала.

Так нередко бывало — намучившись за день, навозившись с сыном, она ложилась и сразу засыпала, как убитая.