Мена состоялась, все опасения и сомнения позади. «Теперь не стыдно в отряд идти, — думал он, надраивая ствол до блеска. — С таким оружием определенно примут».

Но в лес Николаю идти не пришлось. Партизаны сами заехали в село. Первый, кому показал оружие Коршок, был Роман Астахов. Повертев в руках обрез, Ромка пренебрежительно оттопырил губы:

— Тоже мне маузер! Колотушка! По мне, так лучше рогатку иметь, чем такую железяку.

— Сам ты железяка! — разозлился Коршок. — Задавала!..

Не удостоив Коршка ответом, Роман лихо пустил коня в намет. Ошметки снега залепили лицо Николая.

— Ну, погоди же! — задыхаясь от обиды, кричал вслед ему Коршок. — Ты меня еще узнаешь! Сам позовешь в отряд: я, может, пулемет, а то и пушку приволоку!..

…Злой, колючий ветер гнал встречную поземку. Идти было трудно, ноги увязали в снегу: дорогу замело с вечера. Торба давила на плечи. Коршок опасался поправить груз: как бы не разбить бутылки с самогоном. Придется не солоно хлебавши возвращаться домой. Он шел в соседний городок, чтобы обменять на рынке самогон на соль. Только боязно: как бы полицаи не отняли ношу — они падки на это. «Ну, да как-нибудь обойдется», — утешал он себя, вступая на кривую улочку пригорода. Здесь неподалеку жила тетка. Она завтра утром и пойдет на базар добывать соль.

Чего боялся Коршок, на то и нарвался: нос к носу столкнулся на углу с двумя полицаями. Они вели страшно худого человека: в чем только душа держалась? В прожженной шинелешке и замызганной красноармейской пилотке. Наш, значит. Изможденное, почерневшее от побоев лицо обросло густой белесой щетиной. Из разбитой губы стекала на подбородок темная струйка. Белокурая прядь прилипла к рассеченному уху. Казалось, человек вот-вот упадет, настолько он был избит и обессилен.

«Поймали бедолагу! Наверное, в лагерь волокут, — сообразил Коршок. — Надо выручать, будь что будет!»

— Дядько Данило? — выкрикнул он первое попавшееся на язык имя. — Куды це вас потянули? Пан староста прийслав за вами…

Полицаи остановились.

— А ну, хлопче, геть видсиля!

— Пан начальник, я за ним, за дядькой… Данилой. Вот и горилка в торбе.

— Горилка? — заинтересовался один из полицаев. — Ты, часом, не брешешь?

— Ей-бо, не брешу.

— А ну покажь!

Коршок с готовностью снял торбу, развязал тесемку:

— Во!

— Первач! — безошибочно определил полицай, понюхав пробку.

Прихватив торбу, он приказал Коршку убираться подобру-поздорову, а заодно с ним — и его «дядьке».

— Забирай эту дохлятину, если он тебе нужен. Все одно не жилец. Да швидче тикайте, пока я не раздумал!..

Пленный идти не мог. Коршок привел его к тетке. У нее и заночевали.

— Мамо-о! — с порога закричал Коршок, появившись на следующий вечер в хате. — Вот дядько Васыль насолит… гитлерам пид хвист!.. Он — пулеметчик, ще й пограничник. Летом воевал здесь. Пораненный был. В плен попал. Семь раз утикал из лагеря. Аж из Польши… Ловили, потому что слабый. А родина у него — у дяди Васи Дмитриева — там же, где Ленин родился…

Мать только всплеснула руками. Николай как нельзя лучше понял этот красноречивый жест. Знал: картошки мало, муки совсем нет. Вот и соли не добыл.

— Ты пойми: пу-ле-мет-чик! — Коршок смотрел на мать умоляюще.

Мать молчала.

— Не только пулеметчик, но и по-немецки может. Пойдет в штаб к фрицам. То да се, гутен морген, битте-дритте! Чего надо, выспросил, чего надо, поглядел — ауфвидерзейн. Вот он какой, Василий Дмитриев, вот пограничник-пулеметчик-разведчик! Пусть останется у нас. А? Подлечится, отдохнет, а там вместе в отряд пойдем… Ладно, мамо?

Немного погодя Коршок деловито уточнил у гостя:

— Так, говоришь, вторая свая от берега? К лесу?

— Да, как сейчас помню, возле лесокомбината. Сам с моста сбросил… Пулемет и две коробки с лентами.

— Если так, считай, дядя Вася, мы с тобой уже партизаны.

Ближайшие два дня Коршок готовил веревки, припас пешню, наточил топор и раздобыл двухпудовую гирю. Уложил все в санки, увязал под соломенным снопом и ранним утром, в канун Нового года, незаметно от матери выскользнул за ворота.

В этот же день он и встретился с партизанами, которые решили достойно отметить новогодний праздник, совершив налет на Хутор Михайловский, что на рубеже двух братских республик: Украины и Российской Федерации. Через Хутор Михайловский дни и ночи проходили вражеские эшелоны от Киева на Москву. Разгромить станцию, вывести из строя одну из важнейших артерий, питавших фронт гитлеровцев, — такой была задача намеченной операции.

Выступили после обеда, чтобы засветло занять позиции для атаки. Разведчики цепочкой поскакали впереди колонны. Роман Астахов мурлыкал песню, чуть грустную, но удивительно задушевную:

Возле моста, у лесокомбината, разведчики придержали коней. Глазам своим не поверили: кто-то, раздевшись, полез в прорубь. Кто же решился на такое безумство в двадцатиградусный мороз?

Роман Астахов пришпорил коня и помчался к берегу. От опорной сваи к проруби тянулась туго натянутая веревка. Конец ее уходил под лед.

— Коршок в воде, — определил он по одежде. — Мой сосед из Барановки. Это его шубейка. И пешня его.

— Що вин, сказывся? В такую окаянную морозяку в воду нырять? — ругался старик-ездовой. Быстро, как только позволяли озябшие руки, снял вожжи и, бросив сани на дороге, затрусил к реке.

У проруби на четвереньках стоял Роман Астахов. Скоро в воде появились пузырьки воздуха, мелькнуло светлое, расплывчатое пятно и, наконец, всплыла голова Коршка. Роман подхватил Николая под мышки, вытянул на лед.

Коршок торопливо полез под свою шубейку, натянул на мокрые волосы потрепанную шапчонку. Отдувался, жадно глотая воздух.

Старик-ездовой укрыл паренька тулупом и, оставив вожжи, стал растирать снегом его ноги.

— Ох и глыбко-о!.. Метра полтора до него: в самой ямине лежит. — Глаза Николая блестели. — Угодил же дядько Василь. — Коршок ежился от мороза, дрожал. — Ногой зацепил. Теперь знаю, где, достану.

— Кто в ямине лежит, какой дядько Василь? — Роман недвусмысленно постучал по лбу, кивнув приятелю. — Ей-бо, рехнулся! — и подошел к проруби.

Коршок выскочил из-под шубейки. Над прорубью мелькнули голые ноги.

Прошли секунды томительного ожидания… Вода забурлила, забулькала. Снова появился Коршок.

— Зацепил! — сказал он единственное слово, но столько ликования и торжества было в нем.

Астахов потянул за вожжу, старик-ездовой стал помогать.

— Потихоньку… легче! — шептал Коршок. — Сперва веревку с гирей вытяните.

Роман сбросил полушубок, пиджак.

— Есть!

Из воды показались два металлических колесика и курносый ствол пулемета. Все, кто были поближе, уцепились за него.

— Станкач!

— «Максим»!

— Вот счастье привалило!

— Теперь держись, фрицы!

— Герой парень! — восхищенно произнес Сачко. — Ко мне во взвод пойдешь, вместе с пулеметом. Первым номером будешь.

Астахов снял замок и хлопнул крышкой пулемета. Повернулся к Сачко и безапелляционно заявил:

— Да Коршок родился разведчиком! Вместе по огородам лазали, знаю: парень — башка!.. К нам в разведку и пойдет! Соседи мы с ним или нет?!. А насчет пулемета… — он показал рукой на прорубь, — пожалуйста!.. Может, и для вас там приберегли!

— Пускай ржавчиной стреляет! — Коршок все еще не мог простить розыгрыша на заставе.

— Вот это отбрили взводного!

— А не зарься на чужое!

Роман подошел к Коршку, заглянул в карие, сияющие счастьем глаза:

— Бери, Микола, моего коня! С седлом отдаю… Айда с нами на Хутор Михайловский гитлеров громить!

Так Коршок стал партизаном. Через неделю, немного подлечившись, пришел в отряд и Василий Дмитриев.