Баня содрогалась от ударов тарана в дверь.

Но случилось непредвиденное: большой палец ноги, как Кузьмич ни старался, не пролазил в скобу. Кузьмич медлил, отсчитывая последние секунды жизни.

– Прощайте, мужики. Простите, если что не так. И ты, жена, прости…

Ему хотелось крикнуть, обратиться к супруге, сказать, что деньги лежат в ящике стола.

«И так найдет. Чтобы она да не нашла?»

Слюна уже текла по вороненым стволам.

Кузьмич поперхнулся, закашлялся. Дверь сорвалась с петель. Шкаф с грохотом повалился на пол. Ломая его дверки и прикрываясь щитом, ОМОНовец лез в баню.

Сухо щелкнул курок. Кузьмич сидел, ничего не понимая. Ружье дало осечку. То ли порох отсырел, то ли капсюль был испорчен, то ли боек хомутнул. Спецназовец навалился на Кузьмина, в потемках вырывая у него ружье. Стволы выбили Свинареву два зуба, палец правой ноги застрял в скобе. Сустав хрустнул, и Кузьмин взревел, как медведь, попавший лапой в мощный капкан.

В баню ввалился еще один спецназовец, светя перед собой фонарем. Кузьмина скрутили, защелкнули наручники на заломанных за спину руках и поволокли на улицу. Свинарев, обидевшись, что ему не дали достойно уйти из этой жизни, матерился на чем свет стоит и пытался кого-нибудь лягнуть здоровой левой ногой.

Ружье нес начальник милиции – гордо и важно, словно это было вражеское знамя, захваченное в кровопролитном бою. ОМОНовца отвезли в больницу, и два, местных эскулапа пришили ему изувеченный палец.

Разговоров хватило надолго, но часам к трем народ разошелся по домам, а к половине четвертого свет погас даже в доме Петровны. Жена Кузьмича и две дочери стояли на крыльце милиции, ожидая решения участи кормильца. Дочери курили, уже не прячась от матери.

И лишь в одном доме на Садовой улице продолжал гореть свет. Там в большой комнате за круглым столом сидела молодая женщина в джинсах и темном свитере, разложив перед собой фотографии. Она бережно перебирала их.

Слез на ее глазах не было. Иногда на губах появлялась улыбка, виноватая и немного беспомощная. Она смотрела на себя, на родителей. «Какое смешное платье! Какая смешная прическа! А тогда это казалось модным. Вот я школьница, вот я в лагере…» Фотографии одноклассников женщина сразу же откладывала в сторону лицом к скатерти, ее интересовали лишь семейные снимки. Вот она с отцом и с матерью на крыльце, а вот это уже Питер. "Вот мы с мужем у Сфинкса, молчаливого и загадочного, словно он знает все наперед, но никому не говорит. Вот Эрмитаж, Мойка, университет. А вот мы с Руманом в квартире.

А это – последний снимок, присланный мной отцу в Ельск, он только один раз видел старшего.

Все, все, надо кончать!"

Она бросила снимки на стол, затем бережно сложила и спрятала в большой серый конверт из толстой бумаги. На стенах в доме уже не было ни единой фотографии, женщина сняла все, чтобы не видеть тех, кого уже нет. Она осталась одна.

"Они все сумасшедшие, – вспоминая ночную стрельбу на Садовой, думала она. – Зачем пытаться убить друг друга просто так? Поди пойми, кто из них жертва обстоятельств. Хорошо еще, что пьяный сосед никого не застрелил насмерть.

Пусть поживут. Смерть не бывает случайной, иначе она не смерть. Пулю выпускает человек, нажав на курок, но несет ее Бог. И только он решает, кому она предназначена. И если пуля попадает в цель, значит, человек заслужил смерть.

От невиновного Бог пулю отведет, и она просвистит у его виска, не причинив вреда".

Женщина поднялась, придвинула стул к круглому столу, плотнее задернула шторы на окнах.

Она чувствовала себя так, словно была единственным человеком на острове, а вокруг нее – никого. Она сняла с полки платяного шкафа, в котором висели два отцовских костюма и зимнее пальто, маленькую записную книжку. Пролистала ее, всматриваясь в аккуратные буквы, написанные черными чернилами. Затем вырвала три страницы и сожгла их в литой чугунной пепельнице, на дне которой рельефно проступала Спасская башня Кремля, украшенная звездой. Пе"ельница была выполнена в классическом стиле, который так по душе мастерам, украшающим могильные памятники.

– Видит Бог, – тихо сказала она, – не я этого хотела.