Воробейчик не окочурился. Прокашлявшись, прохрипевшись и как следует просморкавшись в два пальца, он обвел мрачный застенок красными, как у кролика, слезящимися глазами и перехваченным, но почти трезвым голосом спросил:

– Боже, что это было?

– Шоковая терапия, – сказал Евгений. – Ты уже очухался?

Воробейчик встал, придерживаясь обеими руками за стену. Вода потекла с его одежды журчащими струйками. Евгений ожидал вопросов, но Воробейчик, который с завидной регулярностью вырубался задолго до конца каждой пьянки, в которой ему доводилось принимать участие, сам сообразил, что к чему.

– Мать моя, мамочка, – пробормотал он, вытирая дрожащей мокрой ладонью мокрое лицо. – Вот это да…

– С тобой уже можно разговаривать?

– Да погоди ты, какие разговоры… Выпить дай. Арцыбашев сделал шаг вперед и отвесил ему звонкую пощечину. Воробейчик вздрогнул и неуверенно схватился за щеку, но глаза у него прояснились.

– У меня нет времени, Володя, – сказал Евгений, – так что извини. К среде мешки должны быть готовы.

– Какие мешки?

Арцыбашев снова занес руку, и Воробейчик испуганно закивал.

– Все, все, я понял. Что ты, в самом деле? Что за энкаведешные замашки? Я понял.

– Повтори, пожалуйста, что ты понял.

– Мешки к среде…

– И никому ни слова. Помни про пятьсот тысяч. Если все будет в порядке, они твои.

Воробейчик тряхнул головой, прогоняя остатки пьяной мути.

– А если не будет? – спросил он.

– Будет, – заверил его Арцыбашев. – Должно быть, а значит – будет. А про то, что случится, если все пойдет коту под хвост по твоей вине, тебе лучше не знать. Ты меня понял?

Воробейчик кивнул, механически выжимая воду из лацканов раскисшего, потерявшего форму пиджака.

– Отступать некуда, – сказал ему Арцыбашев. – Все уже завертелось, так что теперь либо пан, либо пропал. Пойдем, тебе надо переодеться.

Юрий сидел в полосатом шезлонге у самой линии воды, и мелкие волны касались подошв его кроссовок. Он курил, полузакрыв глаза и стараясь не смотреть туда, где между гостями расхаживала с уставленным запотевшими бокалами подносом загорелая, неуловимо изменившаяся Алена. Это было трудно, и порой их взгляды все равно встречались. Тогда Алена чуть заметно приподнимала уголки губ, отчего ее лицо на мгновение теплело, озаряясь внутренним светом, который так любил Юрий.

Двухнедельная разлука помогла ему разобраться в своих чувствах. Это был необходимый перерыв в затянувшемся марафоне безумия, но Юрий понял это лишь к концу первой недели, когда тоска немного улеглась, сделавшись привычной и потому не такой острой, как вначале. Он осознал, что прожил три месяца как во сне, ни о чем не думая и ничего не ощущая, кроме постоянного головокружения и щемящего восторга. Ее руки, волосы, глаза, теплые губы и нежное опытное тело заслонили весь мир. Когда их не стало рядом, он огляделся и вспомнил о Цыбе, Алена не раз утверждала, беззаботно смеясь, что Цыба наверняка в курсе их отношений. Юрий этому не верил. Кто, как не Цыба, третий месяц подряд опекал его и пресекал все его слабые попытки исчезнуть с горизонта? Если бы Арцыбашев был осведомлен о том, что творилось за его спиной, он повел бы себя иначе. Юрий затруднялся сказать, как именно, но иначе.

Еще Алена говорила ему, что любовь не бывает грязной.

В этом он тоже сомневался. Во всем, что они делали, в каждой их встрече, в каждой минуте счастья ему чудился едва уловимый душок чего-то нечистого, наподобие запаха прогорклого жира, который издает забытая неряшливой хозяйкой немытая сковорода. Если бы его губы могли произнести эти слова, он постарался бы объяснить Алене, что ворованное счастье не бывает долгим, а любовь украдкой не может с полным правом называться любовью.

Теперь, когда она вернулась, он чувствовал, что объяснить ей это придется. Она не собиралась уходить от Арцыбашева. Юрий, в отличие от своего старинного приятеля Цыбы, отлично видел, что Алену устраивает существующее положение вещей и она не намерена что бы то ни было менять в расстановке сил. Зачем, собственно? С Юрием ей было хорошо, а с Арцыбашевым – спокойно.

– Выпьешь что-нибудь? – внезапно услышал он ее голос над самым ухом. Алена стояла рядом с шезлонгом, держа у плеча нагруженный поднос, и улыбалась ему одними глазами.

Юрий показал ей свой стакан, в котором было еще глотка на три прозрачной смеси, и отрицательно покачал головой.

– Ты останешься ночевать? – едва слышно спросила она, протягивая ему поднос. Он снова покачал головой, и свет ее глаз немного померк, словно где-то внутри передвинули бегунок реостата, уменьшив напряжение в ее персональной сети. – Значит, встретимся у тебя?

– Нет, – сказал он. – Прости меня, если сможешь, но.., нет.

Ее глава сделались совсем темными.

– Что случилось? Впрочем, здесь не место. Мы еще поговорим об этом.

Юрий хорошо знал, чем закончится такой разговор. Он уже сто раз пытался говорить с ней “об этом”, но все его “так нельзя” разбивались вдребезги о ее “хочу”, а потом в дело шли аргументы совсем иного порядка, и остатки его решимости летели в тартарары от одного прикосновения ее губ. Поэтому он твердо сжал губы и снова покачал головой.

– Нет. Мы больше не станем об этом говорить. Глядя на то, как задрожал ее рот, и слушая мелодичный перезвон бокалов, на вдруг потерявшем устойчивость подносе, Юрий думал о том, что здесь действительно не время и не место для подобного разговора. Но он знал и другое: иного времени и места у него просто не будет. Стоит дать себе отсрочку на час, и все опять закружится в сумасшедшем водовороте опасливого счастья и отчаянного, изнуряющего душу вранья. “Да, – с горечью подумал он, – на Казанову я не тяну. Пожалуй, не стоило и пытаться…"

Лена хотела что-то сказать, но в это время ее сильно толкнули. Мимо них, сильно шатаясь и во всю глотку распевая: “Лучше лежать на дне, в синей прохладной мгле…”, промаршировало лицо некоренной национальности с огромным горбатым носом, шапкой кучерявых волос, окружавшей круглую аккуратную лысину на макушке, в очках с золоченой оправой и в строгом деловом костюме. Не переставая фальшиво петь, лицо вошло в реку по колено, взмахнуло руками, как ветряная мельница, по-бабьи взвизгнуло, ухнуло и с громким плеском погрузилось в воду. На берегу немедленно образовалась небольшая толпа заинтересованных зрителей, и Юрий с облегчением понял, что разговор окончен.

Алена с усилием взяла себя в руки и отошла в сторону. Юрий одним глотком осушил свой стакан, ввинтил его донышком в песок у ножки шезлонга, поднялся и тоже отошел в сторонку, присев прямо на землю. Незаконченный разговор оставил на дне души мутный осадок. Хотелось догнать Алену, как-то оправдаться, что-то объяснить, сгладить невольную и незаслуженную обиду… “Нет, – решил он. – Все вышло именно так, как нужно. Пусть ее последним воспоминанием обо мне будет обида. Она гордая, она не простит… И не надо. Постепенно пыль уляжется, и тогда она тоже поймет, что все было правильно. И хватит об этом, а то так и до психушки недалеко”.

От толпы болельщиков, пытавшихся посулами и угрозами выманить из воды барахтавшегося в метре от берега пловца, отделился представительный господин лет пятидесяти или пятидесяти пяти. У него было толстое холеное лицо с жирным подбородком и гладкими белыми щеками, обширная лоснящаяся лысина и выпирающее из-под короткой летней рубашки круглое, как глобус, волосатое брюхо, нависавшее над жилистыми узловатыми ногами. Свои брюки и ботинки он нес в руке.

Приблизившись к Юрию, он с кряхтением опустился на землю и принялся старательно обметать песок с босых ступней, поминутно теряя равновесие. Только теперь Юрий заметил, что его сосед изрядно пьян.

– Черт знает что, – ворчал тот, с брезгливой гримасой расправляя носки. – Каждый раз одно и то же… Хоть бы морду кому-нибудь набили. Одни и те же люди, одни и те же места.., тоска!

Говоря, он смотрел то на реку, то на свои носки, и Юрий решил, что можно не отвечать – собеседнику, похоже, было абсолютно безразлично, перед кем произносить свой монолог. Спустя секунду выяснилось, что он ошибся.