Двигаясь в плотной толпе усталых, раздраженных людей, поминутно получая толчки и невольно отвечая тем же, Кольцов вышел на перрон и остановился в ожидании поезда. Сзади напирали (час пик, ничего не попишешь), норовя вытолкнуть его на самый край платформы, но майор с врожденной ловкостью коренного горожанина избегал этого, оставаясь за полустертой миллионами подошв ограничительной линией. Он вовсе не пытался сознательно держаться подальше от рельсов – напротив, думал он сейчас только о том, как бы поскорее очутиться дома, в кругу семьи, за накрытым к ужину столом, в тепле и уюте своей тесноватой квартирки, – однако невидимый страж в самой глубине его подсознания не дремал, внимательно следя за окружающими и не позволяя майору без необходимости подвергнуть себя хотя бы минимальному риску. Где-то там, в темных закоулках мозга, существовала тускло освещенная клетушка, где круглосуточно бодрствовал этот безмолвный страж – сидел на колченогом табурете, пил кофе, наверное, и, конечно же, курил сигарету за сигаретой, вглядываясь в мерцающие экраны мониторов и держа палец на кнопке сигнала тревоги. Он не раз спасал Кольцову жизнь – потому, наверное, и спасал, что майор никогда о нем не думал и даже не подозревал о его существовании. Он, майор Кольцов, считал попросту, что "чует" опасность, как, по слухам, чуют ее дикие лесные звери; еще он считал, что при его профессии это вполне нормально: не имея такого чутья, нечего соваться в телохранители, сам погибнешь и человека, который тебе доверяет, погубишь.
Так что, силясь угадать, чем его попотчует после разлуки жена, какой-то частью своего разума майор помнил и о поездке в Сочи, и о Ненашеве, и о подо зрительных связях господина депутата; помнил он и народную мудрость, гласящую, что излишне полная информированность укорачивает жизнь. Поэтому, когда его в очередной раз ощутимо толкнули между лопаток, майор резко обернулся и через плечо посмотрел назад.
В черном жерле туннеля уже появились летящие отблески прожекторов, оттуда доносился протяжный нарастающий вой и тянуло тугим теплым ветром. Повернув голову, Кольцов увидел у себя за спиной смуглое восточное лицо, обрамленное короткой иссиня-черной бородкой и усами, – острое, хищное, с ястребиным носом, прямо как у разбойника из арабской сказки. Впрочем, у майора ФСО Кольцова смуглая кожа, ястребиный нос и черная борода с некоторых пор вызывали совсем другие, куда более конкретные и менее приятные ассоциации; он нахмурился, твердо глядя кавказцу прямо в глаза, и тот попятился, хоть это и далось ему с заметным трудом – сзади по-прежнему напирали.
– Извини, дорогой, – с широкой улыбкой сказал кавказец и приложил ладонь к сердцу, – совсем тесно, понимаешь.
Зубы у него были крупные, желтоватые, и белки глаз тоже отдавали желтизной. Кольцов смотрел на него еще пару секунд, с профессиональной сноровкой запоминая внешность и сопоставляя ее с хранившейся в мозгу обширной картотекой числящихся в федеральном розыске бандитов и террористов. Закончив это сканирование и не найдя физиономии кавказца ни в одном из хранящихся в памяти файлов, майор сдержанно кивнул, принимая извинения, и отвернулся.
Поезд с шумом подкатил к платформе, остановился и, шипя сжатым воздухом, распахнул двери. Толпа хлынула оттуда, как вода из открытых шлюзов, грозя смести все на своем пути. Кольцов отступил с дороги, машинально покосившись через плечо назад, чтобы не отдавить кавказцу ноги, но тот уже посторонился с такой быстротой и предупредительностью, что майор внутренне усмехнулся: гордый сын горных круч не то угадал в нем офицера госбезопасности, не то попросту чувствовал себя слегка не в своей тарелке и побаивался конфликта – любого, даже самого мелкого и незначительного. "Ну и правильно", – подумал Кольцов, позволяя толпе внести себя в вагон.
Волей случая его притерли вплотную к скамейке, на которой как раз было свободное место. Сзади напирали, край скамейки давил под колени, мешая стоять, и майор, наплевав на хорошие манеры, уселся, втиснувшись между пожилым очкариком профессорского вида, с неприступным выражением лица читавшим какой-то толстый, изрядно потрепанный журнал, и давешней теткой в дождевике, нагруженной отсыревшей печатной продукцией.
Поезд тронулся и пошел с утробным воем набирать скорость. В вагоне было сыро и душно, как внутри ботинка, поставленного к батарее на просушку. Лица окружающих в слабом электрическом свете казались болезненно-желтыми, осунувшимися и какими-то недовольными, словно все они, кроме Кольцова, минуту назад узнали какую-то новость – не катастрофическую, но довольно неприятную, типа тройного повышения тарифа на проезд в метро или еще чего-нибудь в таком же роде. Поразмыслив над этим, Кольцов пришел к выводу, что и сам наверняка выглядит не лучше.
Он попытался разглядеть свое отражение в оконном стекле, но народ перед ним стоял стеной, и майор ничего не увидел.
Газетная толстуха слева от него все никак не могла успокоиться – копошилась, в сотый раз перекладывая внутри сумки свой подмоченный товарец, громко шуршала целлофановым дождевиком, пыхтела и поминутно толкала Кольцова в бок жирным локтем. Эти толчки естественным путем передавались через майора очкарику с журналом; некоторое время тот терпел, а потом медленно опустил журнал, так же медленно, демонстративно повернул голову и принялся сердито блестеть на Кольцова очками. Стекла в очках были толстые, как донышки пивных кружек, и глаза очкарика сквозь них казались непомерно большими – размером с лошадиные, пожалуй. Кольцов ответил ему равнодушным взглядом. В это время толстуха снова пихнула его в ребра отставленным локтем, очкарик понял, что его сосед не злоумышленник, а такая же жертва, как и он сам, тихонечко вздохнул и снова уткнулся в свой журнал.
Майор откинулся на спинку скамьи, насколько позволяла теснота, и попытался подумать о чем-нибудь приятном. Однако смутная тревога не проходила, сторож в его голове все никак не убирал руку с кнопки звонка. Кольцов прикрыл глаза, делая вид, что дремлет, и из-под опущенных век внимательно осмотрел вагон – вернее, ту его часть, которую мог видеть, не поворачивая головы и не требуя у соседей, чтобы те расступились.