А стоматолог, приехавший в Москву из города Витебска, был самым что ни на есть профи своего дела. Сейчас таких мастеров уже нет, сейчас у всех узкая специализация — один рвет, второй пломбирует, третий лечит, четвертый протезирует, пятый снимает форму, шестой отливает… — в общем, бесконечный поток, в котором никто не отвечает за конечный результат.

Яков Наумович был не таким, он все делал сам — от первого осмотра до последнего. Он сам вырывал, сам пломбировал и сам лечил. Только отливкой коронок занимались другие мастера, такие же спецы, как и сам Яков Наумович. Поэтому и ходили к нему на прием лишь самые-самые: артисты театров, кинозвезды, дипломаты, генералы — в общем, богатые люди, те, кто мог себе позволить лечиться у такого мастера. Ведь искусство, как известно, стоит дорого, хотя, на первый взгляд, подлинное искусство от подделки отличается не очень сильно. Но пломбы, поставленные Яковом Кучером, стояли во рту по двадцать-тридцать лет.

Однажды, когда три года назад генерал Потапчук оказался в кресле у своего приятеля-стоматолога, тот, восхищенно причмокнув, игриво воскликнул:

— Кто это вам так чудненько эти пломбочки сделал?

— Как это кто, — возмущенно воскликнул Потапчук, — да вы же сами мне и сделали!

— Здорово! Сейчас я бы уже так не смог, тонкая работа! — разыграл удивление Кучер.

Сейчас эти воспоминания перемешивались с резкой, острой болью, и генерал Потапчук то морщился, то улыбался, когда боль отступала.

— Макс Фурье… по-моему, это тот журналист, о котором говорил Глеб. Французский журналист со «Славянского базара». Со «Славянского базара»… О, какое совпадение, — вдруг поймал себя генерал Потапчук, — «Славянский базар» проходил в Витебске, а Яков Наумович тоже из Витебска. Странно все в жизни перекрещивается, цепляется одно за другое. Сколько же мне еще терпеть? — Потапчук посмотрел на часы. — До двух надо продержаться, а затем поеду к Якову Наумовичу, и он избавит меня от гнусной боли.

Ни утреннего чая, ни кофе генералу не хотелось. Единственное, что немного снимало боль, так это курение. И Потапчук курил сигарету за сигаретой. Когда в кабинет вошел помощник, Потапчук сидел в клубах дыма, мрачный и нахохлившийся.

Майор удивился, поприветствовав шефа, поинтересовался:

— Что-нибудь непредвиденное случилось?

— Зубная боль, дорогой ты мой, всегда непредвиденная. Это как понос — появляется неожиданно.

Майор от шутки генерала улыбнулся и во рту языком ощупал свои зубы, они у него были в прекрасном состоянии.

— В одиннадцать у вас совещание.

— Да, знаю я о нем, — махнул рукой Потапчук. — Забери бумаги. Я все выправил, так что можешь отдавать в печать. И формулировки, пожалуйста, более корректные, а то пишешь, как агроном: столько-то посадили, столько-то убрали. Так нельзя, майор, бумаги наверх пойдут. Либерально выражаться следует. Времена теперь другие. Надеюсь, ты меня понимаешь?

— Так точно! — сказал майор, взял бумаги со стола генерала, чихнул от сигаретного дыма и покинул кабинет.

За час до совещания зазвенел телефон. Генерал взглянул на аппарат и понял, что не взять трубку он не имеет права.

— Потапчук слушает, — морщась от боли, выдавил из себя генерал, стараясь произносить слова бодрым голосом.

Звонил заместитель директора, генерал-лейтенант:

— Федор Филлипович, зайди ко мне срочно, — после дежурного приветствия сказал замдиректора.

Потапчук выбрался из-за стола, взглянул на свое отражение в зеркале, поправил серый галстук, потуже затянул узел, потер припухшую щеку и подумал: «Если она начнет пухнуть таким же темпами, то к четырем часам появится изрядный флюс».

— Я к замдиректору, — сказал майору генерал, проходя через приемную.

Воспаленный нерв в больном зубе уже реагировал не только на холодный воздух, но даже на движение, и генерал старался ступать мягко, словно шел по скользкой поверхности, а не по ковру, устилавшему длинный коридор. Он поднялся этажом выше, на ходу кивая знакомым, но ни с кем не задерживаясь для разговора. Он оказался в приемной и сразу же прошел в кабинет генерал-лейтенанта Огурцова.

ГЛАВА 12

Замдиректора ФСБ сидел за столом. Когда генерал Потапчук вошел, он поднял голову от бумаг и выключил компьютер.

— Добрый день, Федор Филиппович! Проходи, присаживайся к столу, — хозяин кабинета протянул руку, сухую, крепкую ладонь, пожал руку Потапчука, и тот поежился от боли, пронзившей щеку. — Что это с тобой, Федор Филиппович?

— Зуб, будь он неладен, — сказал Потапчук, прикладывая ладонь к щеке.

— За здоровьем не следишь, профилактикой надо заниматься. Одними прогулками по набережной в выходные дни здоровье не поправишь.

— Да, вот теперь понимаю, что надо. Неожиданно как-то все случилось.

— Садись и слушай меня внимательно.

Потапчук сел, а генерал-лейтенант Огурцов принялся расхаживать у него за спиной.

— Тут такое дело, Федор Филиппович, я бы сказал, неприятное. Но мы с тобой профессионалы, как два хирурга. Как тебе сравненьице?

— Да-да, как хирурги, мясники чертовы, — утвердительно кивнув, произнес Потапчук и подпер правую щеку ладонью.

— А хирург, сам понимаешь, делает всякие операции, и приятного в его работе мало. Так что ты меня извини, но дерьмо разгребать вновь придется тебе.

Потапчук обернулся и посмотрел на генерал-лейтенанта. Тот стоял, прижавшись спиной к шкафу. В кабинете было довольно жарко, и Потапчук понял: его шеф пытается хоть немного охладить шею и спину.

— Вот какое дело. У меня на столе лежат бумаги, думаю, ты уже в курсе. Два журналиста, один наш, один французский, убиты при невыясненных обстоятельствах. Были бы они какими-нибудь барыгами, бог с ними, пусть себе уголовный розыск занимается, это их специфика, их материал, а тут дело пахнет политическим скандалом. Уже из посольства французского звонили, требуют разъяснений. Я, конечно, как мог успокоил их, сказал, что лучшие из лучших будут работать на этом деле, результат не замедлит себя ждать. Я ведь прав? — генерал-лейтенант обошел письменный стол, оказался напротив Потапчука, оперся руками на спинку стула и пристально посмотрел в лицо Федору Филипповичу.

— Я предполагал, что вы меня за этим и вызываете.

— У меня настоящих профессионалов лишь по пальцам можно перечесть, только на старую гвардию положиться могу. На таких, как мы с вами, все и держится. Молодая смена, конечно, растет, но у них ни опыта, ни связей, да и разворотливость не та. По-моему, — генерал быстро подошел к своему письменному столу, взял маленький листок бумаги, — Макс Фурье во Франции фигура известная. Он там какие-то программы ведет на государственном канале, что-то вроде нашего Доренко. Только он о ночной жизни больших городов программы снимает и теперь — о торговцах смертью. Ты, наверное, не помнишь уже, как шесть лет назад он о московских проститутках, бомжах, казино программу выдал, короче, оклеветал нашу страну, как мог.

— Я помню эту программу, — Потапчук оторвал ладонь от щеки, но тут же поморщился.

— Вот видишь, ты со мной согласен, — хотя генерал Потапчук со своим шефом согласен не был, но тот не дал ему вставить реплику, а выражение его лица, скорбное и пренебрежительное, воспринял как подтверждение своим словам. — В принципе, он, как и все журналисты, нам много нервов попортил, и плакать на его похоронах я не собираюсь, но плохо то, что убили его в Москве, на нашей территории. Завалили бы его где-нибудь в Гондурасе, или Ливии, или в Западной Германии, то и бог с ним. А так в Москве, в столице нашей родины… Дело приняло политический оборот, и директор сегодня на утренней встрече стучал карандашиком по столу, стучал так, что и у меня мурашки по спине побежали.

— Знаю, как это он делает, — генерал Потапчук вымученно улыбнулся.

И тут же ему захотелось сказать, что никакой Западной Германии давным-давно не существует, и не так страшен директор, как живописует генерал-майор Огурцов. Но Потапчук сдержался: к чему дразнить гусей? Да и повод был не тот, чтобы начать артачиться и качать свои права.