А ведь прямо сейчас я могла бы быть в этом грузовике. Сидела бы на кожаном сиденье, под кондиционером, рядом с симпатичным парнем, руку лижет собака, играет музыка — не кантри.

Но увы. Я иду пешком — в сумерках, восемь километром на гудящих ногах. Одна.

Вдали от центра города ночь наступает очень быстро. В маленьком городке освещаются только центральные улицы, а в переулках чаще всего темно, разве что случайно попадет свет от уличного фонаря. А это значит, как только я выйду за пределы центра города, то растеряю всю свою храбрость. Конечно, здесь все мирно. Но кто может знать наверняка, ведь правда?

Мне требуется больше полутора часов ходьбы, чтобы добраться до дома.

Ноги горят и болят, а под ребрами словно засели ножи. Я вся в пыли, во рту тоже пыль. Купленную еду я уже успела прикончить по пути, и это значит, что я снова голодна, а дома только паста, но без соуса, и пара кусков зачерствевшего хлеба.

Поэтому разогреваю пасту, ем ее без соуса и оставляю хлеб на завтрак.

Но у меня есть еще кое-что.

Вино.

Моя собственная версия снотворного.

Я наливаю большой бокал и выпиваю его в постели, пытаясь одновременно читать.

Проходит еще немного времени, и наконец-то я достаточно пьяна, чтобы уснуть.

Но что происходит, когда я засыпаю?

Мне снится Олли.

Во сне мы лежим в кузове нашего старого Nissan — еще там, в Африке. Металл все еще горячий под нашими спинами — я чувствую его тепло. Я чувствую запах пыли. Я чувствую запах крови.

Я чувствую Олли, но не вижу его. Но чувствую и знаю, что он рядом со мной. В своем сне я ощущаю отчаянное желание, потребность, эту пробирающую до костей панику. Мне нужно его увидеть. Не знаю почему, но я должна его увидеть. И не могу повернуть голову. А если не поверну голову, чтобы посмотреть на своего любимого Олли, то больше никогда его не увижу.

Если я не посмотрю на него, он умрет.

Это единственный способ спасти его.

ПОВЕРНИ ГОЛОВУ, НАЙЛ!

Я кричу. Изо всех сил напрягаюсь и пытаюсь повернуться.

Но голова словно застряла в липкой тягучей паутине, которая удерживает меня. Я не могу повернуть ее. Я НЕ МОГУ! НЕ МОГУ!

Олли, Олли, пожалуйста, не уходи.

Не умирай, Олли.

Я не могу посмотреть на него, а время уходит.

Он зовет меня.

НАЙЛ. НАЙЛ. НАЙЛ. Я не слышу его, голос Олли тих, но я знаю, что он зовет меня.

Я рыдаю. Я его не вижу. Я не успею вовремя. Голова начинает поворачиваться, но очень медленно. Я его не вижу, он мне нужен, и все происходит слишком медленно. Паника пробирает до самых костей, и если бы я могла, то обхватила бы голову руками и повернула ее — только бы посмотреть на Олли, только бы спасти его. Но руки тоже застряли в этой паутине

А потом время внезапно перескакивает вперед, и я поворачиваю голову…

Я вижу Олли. Он лежит в синем стареньком Nissan рядом со мной. Его глаза открыты, но он меня не видит. Его глаза… эти прекрасные, цвета расплавленного шоколада, глаза — они мертвы и безжизненны. Кровь сочится из его рта. Голова разбита, и я вижу, как мозг вытекает и смешивается с кровью на его щеке.

Кровь — липкая, клейкая, густая — настолько темная, что имеет почти черный цвет. В его груди зияющая рана. Он только что умер. Еще теплый. Кровь сочится, струится по лбу, и я слышу, как он, хоть уже и мертвый, хрипит, задыхаясь от крови в горле. Мне жарко. Солнечный свет обжигает меня, наказывает за то, что я позволила Олли умереть. За споры о глупой музыке. За то, что не обращала внимания на дорогу, не видела, как в нашу сторону вылетел тягач, как зацепил нас и, подбросив, закружил…

Мы сейчас на трассе. В машине. Я вижу тот тягач, и не могу ничего сделать. Вижу огромный бампер, который ударяется в нас и несет, и кружит. Я наблюдаю, словно в замедленной съемке, как Олли вылетает из машины через лобовое стекло. Я вижу, как он летит, а машина переворачивается и, ударившись о землю, катится и приземляется вверх колесами. Через разбитое боковое окно я вижу Олли.

С переломанными ногами и руками.

Безжизненного.

Истекающего кровью.

Еще живого.

И я должна добраться до него.

Мой ремень безопасности заклинило, все тело болит, и мне нужно добраться до Олли, но я не могу.

Я не могу.

Я должна посмотреть на него, но не могу, потому что паутина вернулась, и я не могу повернуть голову.

И Олли, он по-прежнему мертв.

Но почему-то смотрит на меня. Его глаза вращаются, поворачиваются и находят меня. Он моргает.

Он ничего не говорит, но осуждает меня.

Он ненавидит меня.

Он винит меня в своей смерти.

В реальной жизни Оливер не стал бы ненавидеть меня, не стал бы обвинять или осуждать.

Но этот Оливер из моего сна о его смерти.

И я не могу спрятаться от его злобного взгляда, не могу не смотреть в его холодные, мертвые глаза.

Он истекает кровью, он ненавидит меня.

Я просыпаюсь. Вся в поту. Рыдающая. Во рту сухо. Мне так хочется пить, что больно глотать. Голова болит. Я задыхаюсь от слез.

Я падаю на пол, позабыв о жажде, и стараюсь представить себе Оливера — живого Олли. Его многообещающую улыбку. Улыбку, которая без всяких слов говорила мне, что после работы мы запремся в нашей маленькой палатке в лагере ВБГ, он разденет меня, мы заберемся под простыни и займемся любовью. Так было. Даже когда мы оба смертельно уставали, проводя сутки на ногах, даже если от усталости мы практически не могли ходить и видеть. Он занимался со мной любовью и смотрел на меня из-под своих темных волос с проседью, упавших ему на глаза.

— О, Боже, милая, — шептал бы он мне. — Я кончаю. Ты со мной?

— Да... Боже, да, — шептала бы я ответ.

— Найл, о, Боже, Найл, милая моя, я кончаю, это так сильно...

И я бы кончила с ним, а потом мы бы перевернулись набок, и он обнял бы меня, притянув к себе и прижавшись членом к моим ягодицам, и мы бы так заснули.

Но вдруг почему-то я слышу другой голос, называющий меня «милой». Просто ничего не значащее слово, которым обычно парни называют девушек. Но то, как он произносит его — милая — заставляет что-то внутри меня сжиматься.

Сначала я слышала голос Олли перед оргазмом, но теперь это другой голос. Новый голос. Называющий меня милой, пока его обладатель кончает. Меня пронзает чувство вины, и я плачу.

Я рыдаю на полу, всхлипываю с дрожью, пока не начинаю задыхаться. Я не могу дышать, и меня тошнит от нехватки воздуха и слез.

Пеп находит меня. Усаживается передо мной, как сфинкс, и трогает мое лицо лапкой. Каким-то образом это меня утешает.

Я притягиваю Пепа к груди и держу, пока снова не обретаю способность ровно дышать.

И, кажется, засыпаю прямо на полу, потому что именно там и просыпаюсь — на полу возле ванной.

Раннее утро. Яркий солнечный свет, заливающий коридор.

Я поднимаюсь на ноги и бреду в кухню делать кофе — по крайней мере, у меня есть кофе, и слава Богу за это. Пока чайник бормочет и булькает, я выпиваю несколько чашек воды из-под крана, чтобы утолить жажду. Дешевое вино дает просто адское похмелье.

Над раковиной окно, которое выходит на дорогу и подъездную дорожку. Я вижу, как кто-то едет сюда. И если машина проедет мимо Дженсена, значит, едут ко мне, потому что дальше моего дома нет ничего, кроме заросшего травой поля. Облако пыли движется вперед по дороге. В последнее время стоит засуха, поэтому пыль столбом, и я не могу разглядеть приближающуюся машину, пока она не проезжает мимо дома Дженсена.

Это мой грузовик.

Какого черта?

Я, словно отупевшая с похмелья, стою у раковины в своей кухне со стаканом воды в руке и смотрю, как к дому едет мой собственный грузовик. Он паркуется на подъездной дорожке прямо у крыльца. И потом из кабины появляется белокурый бог — тот самый, что спас меня на перекрестке — а его чудовищная собака остается на пассажирском сиденье моего грузовика.