— Здорово, — сказал Тихон, обнимая Соломона и похлопывая его по плечам, усыпанным перхотью.

— А ты все такой же, время тебя не берет.

— Признаюсь тебе, Соломон, думал, что тебя давным-давно нет в России.

— А где же мне быть, как не в России? Я здесь родился, рос, я здесь в тюрьме сидел и уезжать уже никуда не собираюсь. Поздно, дорогой Тихон. Пусть молодые счастье по свету ищут. К тому же, если мы, евреи, соберемся в одном месте, как нам вести коммерцию? Соломон предложил гостю пройти в квартиру, и Тихон вошел в комнату.

— Что привело такого уважаемого человека к старому Соломону?

— Ладно, Соломон, хорош дурака валять! Накрывай на стол, будем разговоры разговаривать.

— Ну, если базар не гнилой, Соломон послушает, — ответил ювелир, разглядывая Тихона, словно тот был каким-то невероятным чудом, призраком, материализовавшимся в телесный облик.

— Что ты на меня так смотришь, Соломон? Жив, жив я, и не на зоне у колючки прогуливаюсь, и не в карцере сижу, не на нарах парюсь, а гуляю, дышу свежим воздухом.

— Оно понятно, — сказал Соломон, приглашая гостя к столу.

Стол был накрыт посреди большой комнаты. Графин с водкой, две рюмки, мясо, рыба, овощи, красная и черная икра — в общем, на столе было все, что мог себе позволить Соломон Ильич, встречая дорогого гостя — человека, к которому он питал самые теплые чувства.

Вор и скупщик краденого, отошедший от дел, уселись, глядя друг на друга. Соломон степенно наполнил рюмки.

— Как это ты любил говорить... давай по первой, но не по последней?

— Да, когда-то я так говорил, — улыбнулся Тихон.

— А ты все такой же орел, все от ментов бегаешь, все промышляешь?

— Артист должен заниматься своим делом, ты же это, Соломон, знаешь не хуже меня. Если я не выхожу на улицу один день, это замечаю только я сам, если два дня, то замечают пацаны. А если три дня...

— Не надо о грустном, Тихон. Если три дня артист не выходит на сцену, то его...

— Вообще, ты прав. Не будем о грустном. Расскажи лучше, как живешь, потому что я живу не интересно. Работы нет, перебиваюсь какой-то дрянью: то сережку починю, то перстенек поправлю, то цепочку спаяю. Изредка Гусовский обо мне вспоминает, на консультации приглашает по старой памяти, — не удержался Хайтин, козырнув знакомством с могущественным олигархом, одним из самых богатых людей России, — в общем, не живу, а прозябаю. А ведь раньше... Вспомни, как раньше жил старый Соломон! Да я в унитаз бриллианты спускал, когда менты в дверь ломились.

— Да, бывало, наверное, в твоей жизни и такое.

— Что поделаешь, Тихон, бывало. Вот сейчас бы ты мне те камешки притарабанил, я бы счастлив был.

— Хочешь сказать, уехал бы отсюда к своим братьям?

— Ой, братьям Соломон не нужен, они и так живут хорошо и в моих советах не нуждаются. Иногда подбрасывают немного денег, но, к сожалению, только иногда. А ведь это именно Соломон научил их гранить камни, лить оправы.

— Да, Соломон, время остановить невозможно, а уж вернуть назад, тем более.

— А ты все такой же. Наверное, никого не боишься, живешь в свое удовольствие?

— Стараюсь, — сказал Тихон.

Они выпили по третьей рюмке, немного поели. Соломон сверкнул глазами из-под кустистых седых бровей, хмыкнул, крякнул, пошевелил толстой нижней губой, такой большой, что при желании он мог коснуться ею кончика носа, и почти шепотом произнес, глядя на руки Тихона:

— Ты же не просто так пришел, Тихон. Я же тебя знаю сто лет. У тебя к старому Соломону дело есть.

Тихон немного подумал, словно размышлял, стоит говорить или нет, а затем накрыл своей ладонью с длинными крепкими пальцами руку Соломона Ильича.

— Ты прав. Просто так я к тебе, может, и зашел бы, но сегодня не тот день. Я к тебе, Соломон, за советом.

— О! — воскликнул Соломон Ильич, сложив губы так, словно собирался поцеловать в щеку молоденькую девушку. — О-о-о! — восклицания старого ювелира были похожи на гудки парохода, отваливающего от пристани. — Соломон, конечно же, даст совет, если сможет, а если не сможет, то не даст. Соломон тоже не пророк и не все знает, хотя давно живет на свете.

— Хватит красивых слов. Значит, ты говоришь, свое дело не забыл?

— Разве можно забыть то, чем занимался с малолетства, конечно же, нельзя. Так ты, значит, ко мне по работе? Может, перстень хочешь сделать или подарок женщине?

— Ни то, ни другое, Соломон, я к тебе за советом, — твердо повторил Тихон, — левая рука его была сжата в кулак. Он подвинул ее к Соломону, убрав рюмку с налитой водкой в сторону. — Посмотри вот сюда, скажи, что ты видишь, — рука перевернулась на скатерть, пальцы разжались.

На темно-синем носовом платке лежал сверкающий камень. Свет от люстры дробился в его гранях, и камень от этого казался живым, трепетным, теплым. Голова Соломона дернулась, он вскочил из-за стола так быстро, что стул едва не грохнулся на пол.

— О, что мы видим! Айн момент, — кривоногий Соломон Ильич суетливо двинулся в соседнюю комнату, щелкнул ключом, открывая дверь, и вернулся с окуляром.

Когда окуляр был вставлен в глаз, а в люстре вспыхнули еще два рожка, Тихон спросил, глядя на Соломона, склонившегося над камнем:

— Ну и что ты видишь? Губы старого ювелира шевелились, как две огромные пиявки фиолетового цвета.

— Что видит Соломон? — словно сам себе задал вопрос ювелир. — Соломон видит бриллиант, — произнес ювелир таким голосом, как старый врач произносит слово «труп», короткое и страшное.

— Значит, это все-таки бриллиант? — тронув за плечо ювелира, переспросил вор.

— Это не просто бриллиант, это великий бриллиант! Такой большой бриллиант старый Соломон никогда в руках не держал. Никогда...

Тихон видел, как слезится глаз, не закрытый окуляром. По выражению лица Соломона он понял, что старый ювелир потрясен до глубины души, на какое-то мгновение ему даже стало жаль старого приятеля. Так человек может лишиться чувств, сердце остановится.

— Ты успокойся, Соломон Ильич, говори дальше.

— А что может говорить Соломон, когда у него язык к небу присох? Слов нет у Соломона. Если бы я был поэтом, я заговорил бы виршами.

— Ладно тебе. Мне вирши не нужны, нужны слова. Точные.

— Ой, — прошептал Соломон Ильич, — какие тут могут быть слова! — он вертел камень в пальцах. — Он безупречен, чист и прозрачен. Он прозрачнее слезы ангела, он чище ее.

— Ну вот, Соломон, ты же говорил, что не будешь виршами изъясняться и разводить долгий базар. Говори коротко.

— Коротко... Тебе хорошо, Тихон, ты в этом ничего не понимаешь, а Соломон понимает, потому Соломону страшно. Очень страшно старому Соломону держать в руках эту цацку, эту слезу.

— Не слеза это, Соломон, не валяй дурака! Не гони муть. Сколько стоит?

— Это? — Соломон, наконец, оторвал свой взгляд от камня, окуляр выпал. — Это нисколько не стоит, Тихон, потому что цены не имеет.

— Вообще?

— Это оптический обман.

— Что ты гонишь, Соломон! Зачем я к тебе пришел? Ты лучший специалист по камням, какого я только знаю.

— Ты пришел услышать, так слушай, — Соломон Ильич накрыл камень ладонью, словно раковиной. Накрыл, прижал к скатерти. Пальцы шевелились, будто под ладонью находилось живое существо, прижатое к столу. — Мне так тяжело говорить, ты себе не представляешь. Мне никогда не было так тяжело и никогда не было так радостно.

«Черт с тобой, — подумал Тихон, выслушивая бред Соломона, — пусть потреплется. Время у меня есть».

Он знал Соломона уже лет сорок. Вместе сидели на зоне, и тогда Тихон пару раз помог Соломону избежать самого страшного — он дважды защитил ювелира от бандитской заточки. И Соломон помнил это, он был благодарен Тихону, может быть, больше, чем своим родителям, подарившим ему жизнь. Ведь родители дарят жизнь один раз, а Тихон подарил Соломону жизнь дважды.

— Этого не может быть, потому что не может быть никогда! Этот камень находится на выставке в Кремле, это Соломон знает, как православный знает «Отче наш», а еврей — первые строки Торы. Но если он здесь, — Соломон приподнял ладони, — значит, это правда, и значит, это быть может. И если камень здесь, значит, камень украли, поэтому Соломон может дотронуться до него пальцем и даже поднести к глазам. Ты его украл!