Журналист пожал плечами.

– Не думаю, что вам удастся раскопать что-то еще, – сказал Глеб. – Вы только привлечете к себе внимание, и вас попросту уберут. Не вы первый, не вы последний.

– А вы... – журналист внимательно посмотрел на собеседника. – Вы... кто?

– Уверены, что хотите это узнать? Вот, держите ваши двести долларов, и мой вам совет: уезжайте из Москвы. В течение месяца, а то и двух здешний климат будет очень вреден для вашего здоровья.

Глава 7

Глеб поочередно стащил тяжелые, испачканные подсохшим цементным раствором рабочие ботинки и расстегнул молнию пропыленного комбинезона. Все тело приятно ныло от непривычной нагрузки, и Сиверов мог бы поклясться, что за сегодняшний день руки у него удлинились сантиметров на десять – такое, во всяком случае, у него было ощущение.

Мимо него, шлепая босыми ногами по грязному линолеуму, перебрасываясь шуточками и распространяя тяжелый запах трудового пота, прошла в душ компания голых работяг. Один из них притормозил и, обернувшись, окликнул Глеба:

– Эй, Федя! Слышь, Слепой!

Глеб с трудом сдержал улыбку. Это действительно было смешно: работяги, которые ровным счетом ничего о нем не знали, в первый же день наградили прозвищем, которое на протяжении многих лет было его агентурной кличкой. Причиной были, конечно же, темные очки.

– Ты в курсе, где магазин? – продолжал рабочий, которого звали, кажется, Иваном.

– Угомонись ты, утроба ненасытная, – сказал ему бригадир – немолодой, кряжистый мужик, похожий на заморенного самца гориллы. Бригадиром он стал совсем недавно, после смерти своего предшественника, но авторитетом среди коллег, похоже, пользовался, и притом немалым. – Голодной куме все хлеб на уме...

– А я чего? Я ничего, – рыжий Иван поспешно дал задний ход. – Это дело сугубо добровольное, разве ж заставляю?

– Да нет, все правильно, – сказал Глеб. – Должен же я прописаться, как у людей заведено. Сейчас, душ только приму и сгоняю.

– Ничего ты никому не должен, – сказал бригадир.

– Так я же не в том смысле, – стаскивая пыльный комбинезон, сказал Глеб. Ему подумалось, что надо следить за своим языком: эти люди понимали все как-то не так, по-своему, как будто вкладывали в знакомые русские слова какое-то иное, неизвестное Сиверову значение. Разговор с ними напоминал общение с компьютером, который не понимает намеков и не признает смысловых полутонов. – Я говорю, что надо же как-то познакомиться, притереться, что ли... А это дело – лучшая смазка.

– Это другой разговор, – благосклонно кивнул бригадир. – Полотенце, мыло тебе выдали?

– Выдали, – сказал Глеб, стаскивая через голову пропотевшую майку.

Помимо полотенца и мыла, сегодня утром он получил на складе рабочую одежду, ярко-оранжевую строительную каску, тяжеленный тупой топор, новенькую, в масле, ручную ножовку и молоток без ручки. Рыжий Иван, заметив, как недоуменно Глеб вертит эту бесполезную железку в руках, по собственной инициативе в считанные минуты выстрогал ручку из обрезка березовой доски и ловко насадил на нее молоток. Комментировать неспособность новичка справиться с этой простенькой операцией он не стал, заметив лишь, что в жизни всякое бывает: сегодня ты профессор или, скажем, мент, а завтра, глядишь, пошел на стройке горбатиться – бери побольше, кидай подальше и отдыхай, пока летит.

Позже выяснилось, что он как в воду глядел: часов в десять утра на площадку один за другим потянулись самосвалы с бетоном. Сиверов решил, что ему повезло: теперь, по крайней мере, отпала необходимость пользоваться плотницким инструментом, который он не брал в руки уже много лет. Получив из рук бригадира облепленную засохшим цементом совковую лопату, он приступил к тому, что в мыслях с улыбкой называл "профессиональной переориентацией".

Несмотря на отличную физическую форму, Сиверов быстро устал: эта работа задействовала группы мышц, о существовании которых большинство посетителей тренажерных залов даже не подозревают. Глеб орудовал пудовой лопатой, таскал в паре с рыжим Иваном тяжеленные носилки, перекуривал, сидя на тюках стекловаты, принимал участие в каких-то разговорах, смеялся над рассказанными анекдотами, внимательно вслушивался в каждое произнесенное на стройплощадке слово – и все это не мешало ему продолжать обдумывать сложившуюся ситуацию.

Хотя обдумывать, по сути дела, было нечего – все было уже сто раз обдумано, рассмотрено со всех сторон и подробно обговорено с Федором Филипповичем. Картина вырисовывалась логически непротиворечивая и, можно сказать, безупречная, но это была безупречность глухой каменной стены, сложенной мастером своего дела.

Итак, примерно две или три недели назад некто обнаружил тайник, в котором, судя по косвенным данным, находились не только бумаги, написанные рукой Ленина через тридцать лет после официальной даты смерти, но и его тело. Кто-то совершил нападение на саратовского чиновника Зимина, который действительно – Федор Филиппович очень тщательно это проверил – приходился Владимиру Ульянову-Ленину внучатым племянником. Зимин при этом не пострадал ни физически, ни материально, отделавшись легким испугом, получасом головной боли и потерей нескольких миллиграммов крови и, быть может, пряди волос. Что же до бумаг, то вывод проводившего графологическую экспертизу Льва Валерьяновича Григоровича звучал однозначно: предъявленное ему письмо действительно написано рукой Ленина, причем на бумаге произведенной советской промышленностью в промежутке между сорок девятым и пятьдесят шестым годом.

К сожалению, следствие в лице генерала Потапчука и Глеба Сиверова располагало только двумя достоверными фактами: письмом Ленина и нападением на Зимина-Ульянова, да и эти факты ничем не подтверждались и были известны с чужих слов. О письме рассказал Григорович, о нападении – корреспондент желтой газеты Баркун, которому, в свою очередь, поведал о своих злоключениях сам Зимин. А о том, что кто-то где-то нашел какое-то подземелье, где якобы и обнаружился сомнительный труп, все тому же Баркуну рассказал бригадир строителей, который то ли действительно что-то видел, то ли пересказал журналисту чужие слова, то ли вовсе выдумал все с пьяных глаз.

"Каковы следователи, таковы и факты", – помнится, проворчал по этому поводу раздосадованный Федор Филиппович. Глеб наполовину в шутку, наполовину всерьез предложил ему махнуть рукой на всю эту сомнительную чепуху и заняться чем-нибудь более конструктивным и злободневным – например, возобновить розыск чеченского террориста Асланова, так ловко ускользнувшего от него в пионерском лагере. "Чепуху?" – с какой-то странной, едва ли не зловещей интонацией переспросил Федор Филиппович. "Конечно, чепуху, – сказал Глеб, с удовольствием попивая кофе. – У нас на руках, если разобраться, нет ничего, кроме пустой болтовни и голословных утверждений. Ни одного реального, подтвержденного факта, ни одного вещественного доказательства – сплошные устные свидетельства и не поддающиеся проверке сплетни. Ваш Григорович хотя бы показывал вам письмо? Может, оно ему приснилось! Может быть, этот журналист Баркун тоже все выдумал, а когда я начал его колоть, присочинил про Зимина и про этого бригадира строителей, которому кто-то проломил голову по дороге из винного магазина. Зимин далеко, в Саратове, строитель умер – если он вообще когда-либо существовал, – так что проверить ничего нельзя. Вы не находите, что это чертовски удобно?"

Он почти верил в то, что говорил, вот только выражение лица Федора Филипповича на протяжении этой тирады делалось все более мрачным. Чувствовалось, что генерал просто дает ему высказаться, спустить пар, а сам приберегает какую-то новость, которую вряд ли можно отнести к разряду приятных. Поэтому Глеб говорил непривычно долго и многословно, убеждая Федора Филипповича и в первую очередь себя самого в том, что вокруг полно настоящих дел и не стоит обращать внимание на неясные совпадения, слухи и сплетни и, опираясь на них, начинать расследование.