— Свят, свят, свят! У нас что, Канун Всех Святых[10]?

Я не отреагировал на это оскорбление, и не дал какому-то студенту— белобилетнику пищу для размышлений, в виде лопнувшей барабаной перепонки или полуперерванной глотки. Я шагал дальше, потому что мне было не до того — у меня были куда более серьезные огорчения. Жена, прихватив детей, переехала из Форта Брэгг в Балтимор, где собиралась учиться на физиотерапевта в Университете Джонса Хопкинса. Ее мать, недавно овдовевшая, переехала жить к ним. Маргарет и Милдред купили дом в Балтиморе за деньги, оставленные моим тестем. Дом был их, а не мой. Я в Балтиморе никого не знал.

Что мне-то было делать в Балтиморе? Получалось, как будто меня убили во Вьетнаме, и Маргарет приходилось самой заново устраивать свою жизнь. Собственным детям я казался выходцем с того света. Они тоже глазели на меня, как будто на мне был только черный поясок для подвязок.

А уж как моя жена и детишки гордились бы мной, если бы я им поведал, что не сумел ответить примерно на четверть вопросов на экзамене по физике для поступления на последний курс МТИ!

Добро пожаловать домой!

Когда я собирался войти в Китайский ресторан, мне навстречу выпорхнули две хорошенькие девчонки. Они тоже с презрением покосились на меня, на мою стрижку, на мою форму. И я им сказал:

— В чем дело? Вы что, в жизни не видели голого мужика в черном пояске для подвязок?

Этот черный поясок все время лез мне в голову, очевидно, потому, что я ужасно скучал по Джеку Паттону. Я остался в живых, а он погиб на войне, и за несколько дней до того, как его подстрелили, как я уже рассказывал, послал мне подарок — порножурнал под названием «Черный поясок».

Так мы и сидели в том ресторане, я допивал свой третий «Сладкий Роб Рой». Маргарет и ее матушка сами все заказывали, как будто я покоился на глубине 6 футов на Арлингтонском Национальном Кладбище. Они хотели устроить обед в семейном стиле. Никто меня не спросил, как я сдал экзамен. Никто не поинтересовался, как себя чувствует человек, вернувшись домой с войны.

Они болтали без умолку о туристских диковинках, которые видели сегодня. Не думайте, что они приехали, чтобы составить мне компанию или поддержать меня морально. Они приехали посмотреть на «Железнобоких"[11], и на крышу, с которой Поль Ревир дал сигнал фонарем, сообщая, что англичане наступают по берегу, и прочее в этом роде.

Да, кстати, если уж речь зашла о крышах — в тот самый волшебный вечер я узнал, что у моей жены, матери моих детей, полно предков и близких родственников, у которых крыша поехала, и все с материнской стороны. Для меня это была новость, и для Маргарет — тоже. Нам было известно, что Милдред родилась в Перу, штат Индиана. Но она нам говорила про это Перу только то, что там родился и Кол Портер и что она была рада, когда выбралась оттуда.

Милдред нам сказала, что у нее было несчастливое детство, но это вряд ли можно было счесть хотя бы самым прозрачным намеком на то, что она, а значит, и моя жена и детишки происходили из семейства, про которое в тех местах давно пошла дурная слава — они плодили сумасшедших.

Оказалось, что моя теща встретила старого друга из родного города Перу, что в штате Индиана, во время экскурсии по стоянке полка Железнобоких. А теперь старый друг с женой сидел за соседним столиком. Когда я пошел в уборную, старый друг пошел за мной и рассказал, как трудно приходилось Милдред, когда она кончала школу, ведь у нее и мать, и бабка сидели в психбольнице штата, в Индианаполисе.

— И брат ее матери, в котором она души не чаяла, — продолжал он, стряхивая с конца последние капельки, — тоже свихнулся в ее выпускной год, устроил массу поджогов по всему городу. Я бы на ее месте тоже сбежал в Вайоминг, как ошпаренная кошка.

Как я уже говорил, это была новость,

— Вы будете смеяться, — продолжал он, — но эта штука нападает на них исключительно в пожилом возрасте.

— Я не смеюсь только потому, — сказал я, — что встал сегодня с левой ноги.

Не успел я вернуться и сесть за столик, как юнец, проходивший позади меня, не смог удержаться от искушения потрогать мою стрижку «ежиком». Ну, тут я буквально врезался в потолок! Парень был хлипкий, длинноволосый, на шее у него болтался символ мира. Он был похож на певца Боба Дилана. Может, это и был сам Боб Дилан, только мне на это плевать. Кто бы он там ни был, я так ему врезал, что он сбил с ног официанта с полным подносом.

Китайские деликатесы разлетелись во все стороны!

Столпотворение!

Я выскочил на улицу. Все и вся стали моими врагами. Я вернулся во Вьетнам!

Но передо мной замаячила фигура, смахивавшая на Христа. Одет он был в костюм, и даже при галстуке, но у него была длинная борода, и глаза его излучали любовь и жалость. Казалось, он знает всю мою подноготную, да так оно и было. Это был Сэм Уэйкфилд, вышедший в оставку в чине генерала, примкнувший к Борцам за Мир и ставший Президентом Таркингтоновского колледжа.

И он сказал мне те же слова, что и в те далекие дни, в Кливленде, на Выставке Технического Творчества:

— Куда спешим, сынок?

21

Стоит мне вспомнить возвращение на родину из Вьетнама, как я тут же вспоминаю и Брюса Бержерона, моего ученика в Таркингтоне. Я о нем уже говорил. Он поступил в кордебалет «Карнавал на Льду», как только получил свидетельство об окончании Курса Гуманитарных и Естественных наук, и его убили в Дюбеке. Отец его был Президентом Федерации Охраны Природы.

Когда Брюс учился у меня слушать музыку, я поставил запись увертюры «1812 год» Чайковского. Я объяснил классу, что увертюра написана по поводу действительных событий, а именно — поражения Наполеона в России. Я предложил ученикам вспомнить какое-нибудь значительное событие в своей жизни и подумать, какая музыка могла бы это наилучшим образом выразить. Я им дал неделю на размышление. Мне хотелось, чтобы у них в голове, как в скороварке, мозги хорошенько пропитались музыкой.

Событие, которое вспомнил Брюс Бержерон и которое он превращал в музыку в своей голове, случилось, когда ему было лет 6. Он застрял в лифте между этажами вместе со своей нянькой-гаитянкой, в Универсаме Блумингдейла, по дороге на дешевую распродажу постельного белья перед Рождеством. Вообщето они шли в Американский Музей Естественной Истории, но нянька, не спросившись у хозяев, решила сначала послать дешевое белье своим родичам, на Гаити.

Лифт застрял как раз под этажом, где шла рождественская распродажа. Лифтера не было. Кабина была набита битком. Когда все поняли, что лифт застрял всерьез и надолго, кто-то нажал на кнопку тревоги, и пассажиры слышали, как звонок заверещал далеко внизу. Брюс сказал,' что тогда он в первый раз попал в переделку, из которой взрослые не смогли сразу же найти выхода.

В лифте было переговорное устройство, и из него послышался голос женщины — она просила всех сохранять спокойствие. Брюс запомнил то, что она особенно подчеркнула: никто не должен пытаться выбраться через откидной люк в потолке. Если кто-то на это решится, Блумингтон снимает с себя всякую ответственность за его или ее дальнейшую судьбу.

Время шло. Время тянулось. Маленькому Брюсу казалось, что они просидели в западне лет 100. А прошло, наверное, не больше 20 минут.

Маленький Брюс думал, что стал участником величайшего события в истории Америки. Он вообразил, что не только его родители, но и сам Президент Соединенных Штатов следит за событиями по телевизору. Когда их спасут, думал он, его встретят ликующие толпы с оркестром.

Маленький Брюс ждал банкета и медали за храбрость, за то, что он не поддался панике и не стал хныкать, что хочет в туалет.