Фотография Веретенникова у меня была – взял специально. Передав ее Кивелиди, сказал:

– Слушай, Серый, я понимаю, ты многому не веришь, в частности, в существование фаршированного алмаза. Но если ты забудешь об Веретенникове тотчас же после моего отъезда, человек может пропасть...

– Ты что, Черный, за фраера меня стал держать? Да я уже навел в Москве справки о твоем Веретенникове... Пропал, он, точно... Ищут по всей России, жена его по первому каналу объявление давала... В общем, не бойся, я обещал – значит сделаю! Вон ваш вертолет, топайте, а мне пора – в одиннадцать у меня планерка.

...Анастасия со мной все утро не разговаривала, отводила глаза.

"Вот ведь послал бог на мою голову! – сетовал я, направляясь к разогревающемуся вертолету. – Сколько лишних слов и переживаний! Веретенников, наверное, сейчас не живой, не мертвый, а я думаю, не как его поскорее найти, а как наладить нормальные отношения с этой темноглазой девицей. Нет, надо с ней оформить отношения. Товарищи – и все, никаких гвоздей! А иначе Валерке несдобровать".

И надо же, как только я это подумал, Анастасия, шедшая впереди, обернулась и одарила меня прощающим взглядом. Вы знаете эти прощающие взгляды? "Ну, хорошо, милый, нашкодил, так нашкодил... Но ты ведь мой, да?"

И я ответил глазами (а что мне было делать?): "Ну, да, конечно, милая, конечно, я твой навеки..."

В Ми-восьмерке кроме пилотов находились еще двое человек – серьезный, высокий, дочерна загоревший таджик в коричневых брезентовых сапогах и чапане и веснушчатый разбитной русский парень в штормовке, болотниках и с удочками. Последний сразу назвался Петрухой.

Удивившись их присутствию, я спросил пилотов, что, мол, за люди? Штурман ответил, что зарплата у них маленькая, а эти просятся за три сотни рваных доставить их до Арху – у таджика там стадо баранов, а русак форелью мечтает побаловаться. Я возмутился, хотел дать пилоту тысячу с тем, чтобы он отправил свой левый груз восвояси, но Петруха скорчил такое несчастное личико, что Анастасия взглядом попросила меня смилостивится.

Когда машина уже почти прогрелась, чабан сказал что-то по-своему штурману (тоже таджику), вылез из вертушки, отошел в сторону и начал омываться водой из армейской фляжки. Неторопливо, с достоинством.

– Помолиться ему надо, – смущенно улыбаясь, ответил штурман на наш с Синичкиной немой вопрос.

Мне пришлось брать себя в руки. Если бы не Анастасия, устроил бы скандал...

Молился чабан на газоне метрах в двадцати от вертолетной площадки, там, где ветер позволял ему более-менее свободно совершать положенные поклоны и челобитья. Как ни странно, его неспешное общение с богом под рев вертолета успокоило мои подозрения: увидев нежданных попутчиков, особенно того, с удочками (такие живчики рыбаками не бывают), я не мог не заподозрить в них людей Баклажана.

Но кой-какой опыт, приобретенный в переделках последних лет, не позволил благодушию воцарится в моем сердце. Как только чабан вернулся в машину, я тщательно обыскал его, затем принялся за рыбака. Ничего подозрительного не обнаружив, хотел усесться на свое место, но рыбак, добродушно улыбаясь, предложил мне осмотреть свой рюкзак, а также мешок чабана... Что я, ничтоже сумняшися, и сделал.

Конечно же, я поступил опрометчиво, позволив летчикам взять в машину незнакомых людей. Будь с нами Сережка, он, не раздумывая, отправил бы их к чертовой матери. И оказался бы прав – долетели бы мы до места без всяких приключений.

А с ними влипли мы с Синичкиной по самые уши. Потому как далее произошло следующее: как только вертолет, подлетая к Арху, начал потихоньку снижаться, Петруха сказал Синичкиной, что перед тем, как покинуть винтокрылую машину, он мечтает сделать ей небольшой подарок. И, подмигнув мне, полез в рюкзак и достал из него большой арбуз. Анастасия, конечно, обрадовалась. И вовсе расцвела, когда рыбак вынул из арбуза и вручил ей сочную красную пирамиду, вырезанную продавцом в целях демонстрации спелости своего товара.

Пораженный лучащимися глазами девушки, я несколько растерялся (вот ведь бабы – за кусок арбуза готовы дарить черт знает кому такие драгоценные улыбки!). А рыбак тем временем развалил полосатого утолителя жажды небольшим перочинным ножом, и в самой его середине в тонком целлофановом пакете я увидел нечто очень знакомое. Что представляет собой это нечто очень знакомое, я осознал лишь после того, как оно удобно расположилось в правой руке бессовестного обольстителя моей неотъемлемой собственности – это был "макар", "макар", нацеленный прямо мне в живот. А чабан, понаблюдав с одобрительной улыбкой за действиями своего сноровистого сообщника, подошел к двери, ведущей в кабину пилотов и, просунув в нее голову, спросил на ломанном русском:

– Камандир, там, в хвост твой машина болшой желтый бочка стоит. Там, бензин, да?

– Не бензин, а карасин. Если полет дальний, то мы в ней карасин возим на обратную дорогу, – улыбнулся пилот, не оборачиваясь.

– А если в нее пуля стрелять, что будет?

Командир недоуменно повернул голову и увидел сначала рыбака, корчащего идиотскую улыбку, а потом и пистолет в его руках. "Макар" был уже освобожден из целлофановой оболочки и выглядел весьма убедительно.

– Давай, Ягноб лети, – сказал чабан командиру. – Я окно смотреть буду. Если радио говорить будешь, один человек убью, если не туда будешь лететь – другой убью, если свой пистолет не отдаешь, всех убью.

Летчики, – бледные, озабоченные, – отдали свои пистолеты и начали подымать машину: невдалеке пилил небо Гиссарский хребет, и надо было срочно набирать полтора километра высоты.

Удостоверившись, что вертолет летит в нужном направлении, чабан вернулся в салон. Петруха приказал ему последить за нами, а сам, обыскав меня и отняв бумажник с документами и деньгами, прошел в кабину пилотов. Перегнувшись через спину бортрадиста, он уверенными движениями сведущего человека привел в негодность все средства связи.

Я смотрел ему в спину и думал, что разговор чабана с пилотами уже сидит в черном ящике, и террористы, по всей вероятности, не захотят, чтобы он попал в руки соответствующих органов. И, значит, пилоты обречены...

В это время, – вертолет уже летел над хребтом, и были уже видны кумархские скалы, – Синичкина посмотрела на меня своими пронзительными глазами, и тут же у меня в мозгу сверкнул ее мысленный приказ: "Толкни его в спину!!!"

И я без рассуждений (вот дурак, женщину послушался!) бросился на Петруху и втолкнул его в кабину к пилотам. А Синичкина бросилась на чабана, однако, неудачно: прежде чем упасть, он успел выстрелить трижды.

Первая пуля пробила потолок салона, вторая – иллюминатор напротив, а третья полетела в двух кубовую емкость с керосином.

Я видел, как она микрон за микроном вдавливается в крашенный желтой краской дюралюминий.

3. В подвале под гаражом. – На всю оставшуюся жизнь. То есть максимум на сутки. – Яйца, нож и пассатижи. – Значит убьют... – Проверка на вшивость.

Веретенников был Лев по зодиаку и к людям относился соответственно. Чернова он выделял, но цену ему знал – говорила, копун и не нужник. После того, как Валерий уволился из НГИЦ РАН, они встречались раза два в год. Почему? Может быть, потому, что Черный искренне считал его другом? Или "говорил про другое"? Или делал на трезвую голову то, на что Веретенников мог решиться разве что спьяна? Наверное, нет. "Зачем же я поперся к нему на дачу? – думал Веретенников, отчаявшись освободиться от пут. – В народ пошел? По-видимому, да..."

Лет пять назад Черный рассказал ему, что под Новый год, а именно часов в девять-десять, когда одна половина Москвы едет в гости к другой половине, он ходит "в народ", то есть с бутылочкой хорошего вина в дипломате становится где-нибудь в людном месте и ждет, пока кто-нибудь на него не найдет. Общительный одинокий москвич, которому некуда идти, колоритный бич с колоритным лексиконом, крепкий парень первый раз в галстуке и с цветами, второй час ждущий то ли Ниночку, то ли Валечку. "Вот и я поперся, чтобы хоть на пару часиков вырваться из себя... И вырвался", – подумал Веретенников, наливаясь "ершом" из злости и отчаяния.