— Он сам полез на рожон, — рассказывал Келлини. — Я пил воду из бутылки, а он заметил и потребовал, чтобы я дыхнул на него. Потом начал кричать, что я пьян и что бутылку с вином я успел спрятать. У него давно уже был зуб на меня. И не потому, что я плохо работаю, ему-то известно, что работник я хороший и ремесло свое знаю. А просто потому, что, по его словам, я первый зачинщик во всех спорах о заработной плате.

Теперь, когда он думал о матери, оставшейся без поддержки, и о своей девушке, Келлини раскаивался. Девушка его работала портнихой и была из хорошей семьи. Ее родители и так возражали против их обручения.

— Попрошу на суде извинения у этого мошенника. Пойду на все, лишь бы меня выпустили как можно скорее. Но сделанного не воротишь. Он сам полез на рожон, а мне вся кровь бросилась в голову. Если б этого негодяя у меня не отняли, от него осталось бы мокрое место!

От Келлини Метелло впервые услышал о социализме, о равенстве, о труде, который должен оплачиваться «по количеству пролитого пота», — обо всем, что его близко касалось и о чем даже Бетто ему не рассказывал.

Девушка все пела, не умолкая. Опять наступил вечер. Карманника увели на допрос и привели обратно, а Келлини продолжал говорить.

— Сейчас, когда создана новая партия, хозяевам будет все труднее нам пакостить. Мы теперь объединились, с нами такие люди, как Коста и Турати[17]. Да что ты за рабочий, если никогда не слышал их имен? С такими вожаками твердо знаешь, куда идешь. Ну скажи, справедливо по-твоему, чтобы за батон хлеба надо было работать два часа?.. Важно, не давать себя увлечь личным чувствам, как это случилось со мной несколько часов назад. Но что же делать, если тебя вынуждают к этому?! Ведь знаешь, десятники, эти продажные шкуры, которые вышли из нашей среды, иной раз бывают хуже самих хозяев.

В камеру заглянул дежурный полицейский, который, видно, подслушивал у двери, и сказал:

— Уже познакомились?

— У нас с ним одно ремесло, — отвечал Метелло.

— А вот встречаться не приходилось, — добавил Келлини.

— Пошли, — сказал дежурный. — Карета прибыла.

Каменщик и карманник направились к выходу.

— Прощай, Келлини!

— Прощай, сынок!

Дежурный подтолкнул Келлини, и Метелло даже не смог пожать руку своему новому другу.

В тот же вечер Метелло вышел из полиции, после того как в картотеку занесли, что он сын Какуса, воспитанник Учителя и друг каменщика Келлини.

Отпуская его, полицейский комиссар сказал:

— Теперь, молодой человек, все зависит от тебя самого. Помни, что мы с тебя глаз спускать не будем.

Метелло вернулся на работу с твердым намерением, как можно скорей избавиться от надзора полиции. А пока что восемнадцатилетний паренек, повинуясь неотвязной мысли — самой назойливой из всех, преследовавших его за эту неделю, — получив в субботу заработанные деньги, поднялся по лестнице, которая вела к Микеле.

Ноги девушки не произвели на него никакого впечатления. Он не смотрел на них или просто не заметил.

Глава III

К двадцати годам Метелло уже стал человеком не то чтобы другим, но во многом не похожим на того, каким был бы, останься он батрачить в Ринчине.

Город, в котором он родился, признал Метелло и принял его. Он помог созреть его уму и закалил сердце. Город дал ему кусок хлеба, который он зарабатывал в поте лица своего, и это наполняло Метелло чувством гордости. Город еще больше развил в нем такие черты характера, как упорство, уравновешенность и даже хитрость, приобретенные им еще в детстве в крестьянской семье.

После исчезновения Бетто он жил один. Каждое утро ему приходилось тратить шесть чентезимо только на завтрак. Он стоял на самой нижней ступеньке лестницы, которая ведет от чернорабочего к подмастерью, затем к каменщику и наконец к каменщику первой руки, — длительное восхождение, где нет вершин, но есть уступы. Над ними, скрестив руки, стоит десятник.

Для Метелло работа была не только источником существования. Она нравилась ему. Но не меньше, чем работа, ему нравились девушки. После близости с Микелой его тянуло к более чистым чувствам. Влюбляться он еще не собирался, но ему хотелось погулять, «перебеситься».

Как ни тяжела работа каменщика, на лесах стройки дышится полной грудью, словно в деревне. Чем выше поднимаешься, тем все меньше становится город: сверху его можно окинуть одним взглядом. Видишь людей, снующих взад и вперед, среди них девушек — портних, вышивальщиц, табачниц… С ними нетрудно познакомиться. Их не смущает, что ты еще должен призываться: если у тебя есть профессия, они готовы и подождать.

И это тоже заставляло Метелло с нетерпением думать о том дне, когда он сможет сбросить с плеч бадью чернорабочего и взять в руки кельму и отвес каменщика. А впрочем, что говорил ему Келлини? «Чем искусней ты будешь в своем деле, тем яснее увидишь, что тебя эксплуатируют».

Келлини он больше не встречал. Тому дали четыре года «за непредумышленно нанесенные ранения». Каменщики, знавшие Келлини, отзывались о нем с большим уважением, и теперь, вспоминая все, что он говорил, Метелло яснее понимал смысл его слов. Достаточно было принять их за жизненное правило и применить к условиям работы на стройке, чтобы сразу же стать на сторону своих товарищей, боровшихся против злоупотреблений десятника. И в то же время надо держаться середины — никогда не быть первым в наступлении и последним в отступлении, чтобы потом не раскаиваться, если дело дойдет до кандалов. Впрочем, он вовсе не собирался бороться за идеи своего отца и Бетто, потому что не хотел, чтобы его постигла та же участь. Время покажет, насколько осуществимы были его намерения.

Он видел, что анархистов становится все меньше, силы их распылены, многие из них сосланы, а ряды социалистов растут и они все больше привлекают внимание полиции.

Социалисты были ему ближе, чем анархисты. Это были люди, сделанные совсем из другого теста, с более ясными идеями, хотя, может быть, менее образованные и, поскольку каждый содержал семью, менее щедрые. Впрочем, на слова они не скупились.

И все же, если разгорался спор, один-единственный анархист, даже самый ничтожный и безграмотный (а они, в том числе и те, кто занимался ремеслом, почти никогда не были безграмотны), мог потягаться с целой группой социалистов.

— Вот скажи, верно или нет, что чем больше народа будет участвовать в совместной борьбе, тем скорее настанет день, когда в мире не будет больше классов, не будет угнетаемых и угнетателей?

— Предположим, что так, — отвечал анархист.

— Как это предположим? Ты не увиливай, а скажи прямо: коллектив — это сила или нет?

— Коллектив — это стадо. Коллектив — это овцы, которым нужны пастух, собака и палка. Личность же свободна в своих действиях.

— Ты рассуждаешь, как капиталист.

— А вы рассуждаете, как попы!

И спор переходил в драку. В лучшем случае анархисту говорили:

— С тобой нельзя спорить. Вы, анархисты, — поэты.

Они были поэтами, а не обыкновенными людьми, у которых умишко хоть и небольшой, но зато они знают, как и на что его употребить. Если на работе подружишься с анархистами, они в лепешку расшибутся, чтобы обучить тебя класть кирпичи, последнюю рубашку с себя снимут, как это не раз делал Бетто, лишь бы помочь товарищу в беде. Каждый из них был человеком не от мира сего, «поэтом», как любил повторять Метелло. Но даже самому кроткому анархисту, который мухи не обидит, ничего не стоило бросить бомбу, устроить кровавую резню. Они проповедовали экспроприацию и в то же время были самыми порядочными людьми, каких когда-либо встречал Метелло. Порядочные люди попадались ему все реже.

Кроме того, у анархистов не было вождей: они их не признавали. И это тоже было их отличительной особенностью. Но если человек, который умнее и образованнее тебя, хочет, чтобы мир был устроен так же, как хотел бы устроить его ты, то почему бы не прислушаться к нему и не последовать за ним? Социалисты стремились к конкретным, практическим целям, в вождях у них недостатка не было. Они хотели, чтобы труд, как говорил Келлини, оплачивался «по количеству пролитого пота», то есть чтобы прежде всего были увеличены расценки и сокращен рабочий день. Они создали Палату труда[18]. Председатель и основатель Палаты Себастьяно Дель Буоно был человек с головой, а бескорыстием мог потягаться с анархистами. Жил он на скромное жалованье железнодорожного служащего, а все свободное время и даже часть ночи делил между комнатушкой на Строццино (такой маленькой, что, если в ней находилось больше десяти человек, вновь прибывший уже с трудом мог туда протиснуться), где помещалась Палата труда, и городскими и сельскими профессиональными организациями. Он выступал, писал воззвания, давал советы, ободрял рабочих. Его видели повсюду: то на строительной площадке, то на табачной фабрике; поговорит с табачницами и от них идет к мебельщикам или парикмахерам. Встретится ему безработный, он, покопавшись в кармане, отдаст последние десять чентезимо, а сам останется без ужина. Его называли Красным ангелом или Ангелом без крыльев. Голос у него был слабый и звучал мягко, даже когда он повышал его. Говорил Дель Буоно необыкновенно просто, будто всю жизнь был рабочим, а не служащим. Он носил усы и бороду, за стеклами пенсне поблескивали спокойные глаза, всегда ласковые и смеющиеся. Отогнутые уголки крахмального воротничка были почти не видны из-за спадавшего на куртку большого банта — свидетельство того, что его владелец занимался умственным, а не физическим трудом, хотя носил бессменно один и тот же потрепанный костюм. У Дель Буоно была особая манера разговаривать с людьми. Бывало заметит: «Мне кажется, это хорошо!» — и тут же добавит: «А как по-твоему?» Или: «Мне кажется, это плохо… А как по-твоему?» Однажды — было это уже несколько лет спустя, когда Метелло познакомился с ним поближе, летом 1902 года — они говорили о забастовке каменщиков, и Дель Буоно спросил, как идут дела у них на стройке. «Так себе», — ответил Метелло.