Вначале я думал, что вспыхнувший мятеж расколет людей на два противоборствующих стана — тех, кто поддерживает меня, и тех, кто меня ненавидит. Однако происходившие то тут, то там стычки всё больше убеждали меня в том, что восставшие стремятся не к победе, а к разрушению. Они били и убивали, ломали, обирали и грабили, чувствуя себя счастливыми оттого, что дорвались до власти. Они считали, что теперь сделались хозяевами положения, и доказывали это всеми способами, какие только приходили им в голову. Крушили превосходную мебель, колотили замечательную посуду, бессмысленно губили продукты.

Как объяснить то, чему я стал свидетелем? Что это — стремление к свободе или месть? Разве это не было бунтом плотского в человеке против духа, который ему хотели навязать?

Я видел детей, что набрасывались на людей подобно диким зверям и убивали с невиданной жестокостью. Они не спрашивали, кто перед ними: друг или враг, — они давали волю своей дикости, своему варварству. Небольшими стайками они нападали на женщин, даже не зная толком, что с ними делать. Дело доходило до ужасных вещей, приводивших меня в содрогание.

Я бы понял, если бы эти бесчинства творили восставшие рабы, но среди них были и свободные люди!

Я чувствовал, что нам ещё долго не справиться с мятежниками, имевшими многократный перевес. К вечеру их разношёрстные толпы расположились на центральном дворике. Рассевшись, они развели небольшие костры, на которых готовили пищу неприглядного вида женщины. Но многим было не до еды — они жадно рассматривали награбленное.

На рассвете до меня опять донеслись женские крики о помощи. Где-то вспыхнул пожар. Ветер гнал пламя в нашу сторону: жар сделался просто невыносимым, так что мне с небольшой группой верных людей пришлось искать другое убежище.

До нас, всё приближаясь, долетал шум сражения. Может быть, это солдаты из Амниса и Ираклиона выступили против мятежников?

Кем я был теперь? Кем были остальные? Имело ли смысл скрываться и надеяться на помощь? Я не сомневался, что личная охрана и мои греческие солдаты помогли бы мне, но живы ли они? Зачем нужно бесчестить павших, насаживая их отрубленные головы на копья и демонстрируя их как символ победы?

Мы осторожно крались коридорами, подвалами, руинами. Увидев невдалеке большую группу разгорячённых мятежников, мы поспешили укрыться в каком-то подвале, и я не сразу заметил, что в нём полно девушек и женщин. Некоторые узнавали меня, хотя на мне была крестьянская одежда, а лицо почернело от дыма.

Спустя несколько минут у входа показались пьяные мужчины. Девушки, порой ещё просто дети, испуганно попрятались за корзины и тюки шерсти. Однако отблеск неожиданно вспыхнувшего невдалеке пожара осветил многих из них. Мужчины ворвались в подвал и, словно звери, набросились на них, будто на заклятых врагов. Если какая-то из девушек молила пощадить её честь или убить, её принимались пинать ногами и избивать бичом. Вскоре мало кто из них был в состоянии оказывать сопротивление насильникам. Многие предпочли смерть поруганию...

Мужчины принялись обшаривать подвал. Чтобы спасти свою жизнь, я притворился мёртвым. Но меня мучил стыд. Разве не был я обязан как царь спасти женщин от насилия, оказать сопротивление пьяным развратникам и, если придётся, поплатиться жизнью?! Разве имел я вообще право жить?!

В углу подвала лежал раненый офицер. Каждый из мятежников, проходя мимо, давал ему пинка или презрительно плевал на него. Потом появились несколько неопрятных парней, от которых шёл дурной запах. Как в тумане я видел, что они потащили раненого к огню, над которым висел котёл. Один из оборванцев поворошил дрова; языки пламени сразу взметнулись вверх, и вода в котле стала закипать.

Другой оборванец вышел на середину и, испытующе обведя глазами испуганно притихших женщин, сказал:

   — Судите сами, разве я не похож на царя Миноса?!

   — И то правда. Очень похож. Просто вылитый Минос, — послышались голоса.

   — Он — мой отец. Когда-то этот негодяй от скуки изнасиловал девушку, а потом забыл про неё. Этой девушкой была моя мать, а мой так называемый отец ни разу не вспомнил обо мне.

Издевательски улыбаясь, он взял офицера за запястье:

   — Полюбуйтесь на эти ручки. Они нежные, будто руки девушки. И сравните мои ладони — они сплошь в мозолях, на левой руке не хватает к тому же двух пальцев. А вам известно, что вот этими холёными ручками этот негодяй из личной охраны царя частенько лупцевал своих солдат?!

Женщины зашумели.

   — Вы только взгляните на эту обезьяну, — продолжал оборванец. — Она любовалась, глядя, как мы голодаем, а во дворце в это время обжирались и пили сколько влезет...

Ни одна из женщин не проявила сочувствия к пленнику. Все согласно закивали, когда обличитель во всеуслышание заявил, что для офицеров личной охраны царя простой человек всего лишь грязное животное.

   — Пора обезвредить эти женственные ручки! — выкрикнул какой-то крестьянин, которого я никогда прежде не встречал.

   — Разденьте эту свинью. Этот парень появился на свет голым, таким же пусть и покинет его, — истерически выкрикнула какая-то девица, почти ребёнок.

Несколько мятежников бросилось к лежавшему на полу офицеру. Я с ужасом увидел среди них двух женщин. Они сорвали с раненого одежду, приподняли и поставили босыми ногами на пол возле костра.

Самозванец, утверждавший, что я его отец, подтащил офицера к котлу и быстрым движением окунул его руки в кипящую воду. Женщины застонали от ужаса. Лицо мученика покрылось мертвенной бледностью, глаза широко раскрылись, и по щекам покатились крупные слёзы.

Внезапно воцарилась абсолютная тишина. Слышно было только дыхание людей и клокотание кипящей в котле воды. Затем самозваный палач достал из кармана нож, сделал им продольный надрез на правой руке офицера и медленно начал снимать пузырящуюся кожу... В котёл крупными каплями стала стекать кровь.

Офицер не издал ни единого звука. Мой так называемый сын вытащил снятую кожу из котла и показал всем:

   — Глядите, я ободрал её!

Женщины запричитали и стали всхлипывать; кое-кто из мужчин одобрительно закивал головой.

Не в силах смотреть на страдания несчастного офицера, я закрыл глаза и почти с облегчением вздохнул, когда, услышав глухие удары, догадался, что его прикончили, избавив тем самым от мук. Словно издалека до меня донёсся женский голос:

   — Он умер достойно!

Низкий мужской голос почтительно добавил:

   — Он был критянином, храбро жил и так же храбро принял смерть!

Всё происшедшее казалось мне сном. Вдруг опять раздалось бряцание оружия. Эти звуки всё приближались, приближались... Я уловил греческую речь и понял, что наконец прибыли солдаты из Амниса, чтобы подавить мятеж.

Неимоверная тяжесть свалилась с моей души; счастливый, я устремился навстречу солдатам и облегчённо вздохнул, увидев наконец микенские мундиры.

   — Вы появились как нельзя более кстати! — радостно крикнул я. — На карту поставлено само существование Крита!

В этот момент послышался глухой гул, и земля у меня под ногами задрожала. Стены домов покрылись трещинами, зашатались. Некоторые, не устояв, обрушились. Из дверных коробок выскакивали двери и с грохотом падали наземь.

Со всех сторон, гонимые страхом, бежали люди — все вместе: и друзья, и враги. Послышались крики:

   — Это божья кара! Зачем мы пустили на Крит этих безбожников микенцев?!

Внезапно толчки прекратились. Землетрясение продолжалось считанные секунды, но привело к немалым разрушениям.

Люди ещё не успели опомниться, как оно повторилось...

Наконец ужасный гул стих. Немного успокоившись, я обнаружил, что вместе с мятежниками во дворец сумели проникнуть сотни оборванных нищих. Изголодавшись, они жаждали добраться до запасов еды и вина. Все они были вооружены — кто пращой, кто — косой, а кто и просто палкой. Днём эти бродяги не показывались на глаза, появляясь только под покровом ночи, чтобы с рассветом опять исчезнуть в подвалах и развалинах. Они ждали победы мятежников.