«Урмеру... ты... должен... отомстить за меня...».
«Я отомщу. Но ты должна обещать, что откажешься от немедленной мести!».
Он даже не осознаёт, насколько она плоха.
Всё. Это последние слова, которые Сильгия услышала от него. Потому что она не отступится. Но этот самоуверенный болван думает, что она просто хочет пустить кому-нибудь кровь. Нет, Урмеру, не всё так просто. Ей не хватит ещё одного выпотрошенного трупа, она хочет убить их всех.
«Я любила тебя, Урмеру... всегда любила...».
Возможно, и он когда-то любил её. По крайней мере, до того Йоля, когда её имели во все щели старшие преподаватели, она мычала от удовольствия, а он смотрел. Так его освобождали от человеческих привязанностей. До того Йоля, когда она понесла не понятно от кого, сама убила собственное дитя в утробе, а после выкидыша сделала из его костей амулет. Такова была её плата за то, чтобы стать избранной.
Она на месте. Когда-то здесь были прекрасные сады. К несчастью, заклинание Шемеха их практически не затронули, и эти уродцы превратили их в убогий огород. Репа, капуста, горох... нищенское пропитание для ублюдков, которых Урмеру решил сделать своими рабами.
«Шемех, ты всегда был моим лучшим другом».
Он тоже неодобрительно молчал. Ему было мало смерти жалкой горстки уродцев, он злился на то, что она пыталась убить этого могильщика. Сильгия тоже чувствовала в нём что-то. В легенде это, наверное, назвали бы перст судьбы. Или, скорее, злого рока. Могильщик станет причиной многих смертей. Но ей будет достаточно двух сотен трупов. Она сделает всё, что можно, чтобы они погибли вместе с ней.
В этом году урожая не будет.
Сильгия опёрлась на сломанную руку и встала на колени. При этом магичка не почувствовала практически никакой боли. Она слышала, что это верный признак того, что ей осталось недолго.
Что ж, она и не надеялась выжить. Но сначала...
Вытащив левой рукой свой последний нож, ведьма очистила от грязи рану на правой культе, чувствуя лишь слабое покалывание. Сломанная рука едва слушалась, но Сильгии удалось восстановить обильное кровотечение. Отшвырнув нож, она воткнула культю в податливую землю. Дыхание с хрипом вырывалось из её больной обожжённой глотки.
Вдох. Выдох.
«Прощайте».
Кровь хлынула из культи, напитывая землю. Непослушные пальцы вцепились в нужный амулет, и с каждым толчком её гнилого сердца, с каждой каплей крови из её тела заструилась энергия. Волшба никогда не давалась ей с такой лёгкостью. Возможно, причиной тому амулет, который когда-то был частью её самой, жизнью внутри неё.
Земля зашипела, от неё начали подниматься клубы едкого тумана. Сильгия не видела этого, но знала, что это место умирает. Гниль распространялась всё дальше, уничтожая всё, к чему прикасалась. Растения превратились с гадкую вонючую слизь, черви извивались, разлагаясь ещё живыми.
«Прощайте...».
Они не отвечали. Но Сильгии уже было плевать на их ответ или его отсутствие. Она проваливалась туда, где не будет ни боли, ни безумия. Только бы заклинание продержалось как можно дольше...
Все те, кого Урмеру лишил жизни, стараясь вылечить её искалеченное тело, сейчас работают на неё. Те, что дали ей свои мышцы. Тот, кто дал ей правую ладонь и челюсть. Все те, кто мучились месяцами, производя для неё кровь и пищу. Они умерли, чтобы жила она, а она жила, чтобы уничтожить их потомков.
Эту зиму они не переживут.
Что-то мягкое уткнулось ей в лицо. Земля. Она упала на землю. Какой-то жалкой частичкой сознания Сильгия понимала, что сейчас её лицо разлагается вместе с землёй, но так будет даже лучше. Кость чиста. Кости нет дела, изуродовал ли кто-то твоё лицо при жизни.
Силы совершенно покинули её. Но она и её не рождённое дитя станут новым ростком, посаженным в эту проклятую землю. Её рука ещё впивается в вонючую грязь, её кровь ещё струится по разлагающимся венам.
Когда-то... давным-давно... ей говорили, что она прекрасна как цветок...
Сейчас она врастёт костяным цветком в отравленную землю.
«Прощайте...».
Сильгия уже не слышала безумный крик боли и отчаянья, когда Урмеру понял, что она умерла и что сделала перед смертью.
Глава двенадцатая. Тяжёлые потери
Могильщику редко снились сны. Пожалуй, за последнее время он мог бы припомнить только два случая - морок, насланный карликом, и кошмар, привидевшийся ему во время прошлой ночи. И тот и другой сны можно было объяснить только магией.
Нет, конечно же, раньше сновидения часто приходили к нему. Туманные, тянущие сны, в которых он видел забытых наяву родителей. Угрюмые сновидения, бывшие скорее продолжением тяжёлых тренировок. В них Велион раз за разом проходил полосу препятствий или на свиньях учился резать глотки людям, привыкал, сложившись в три погибели, прятаться в таких местах, куда взрослому человеку на первый взгляд даже не втиснуться. И если сны про родителей перестали приходить к нему ещё в школе убийц, то кошмарные тренировки возвращались ещё долгие годы.
Были и обычные бредовые сны, не несущие в себе никакого смысла, они сняться всем и всегда.
Но. Стоило Велиону стать могильщиком, как сны начали исчезать. Он всё чаще и чаще, засыпая, проваливался в черноту, пока это не стало для него нормой. Редко, очень редко, после каких-то особенных случаев сны приходили, но бывали скоротечны и всегда заканчивались той же чернотой, будто чёрная кожа перчаток душила их. Перчатки словно выпивали сновидения, об этом говорили многие могильщики.
А тут уже второй сон подряд. Он пришёл внезапно, когда Велион ещё лежал в полусне, уставший, раздражённый от боли в боку и носу. Могильщик ещё чувствовал, как к его правому боку прижималась Хория, показавшая неожиданную сноровку в постели. Он ещё раздумывал о том, как ему достать и разговорить чёртового мага...
... но в то же время он уже брёл по мёртвой, усыпанной пеплом равнине. В лицо могильщику дул холодный пронизывающий ветер, от которого не спасала даже надвинутая на лоб шляпа. На безрадостной серой пустыне не было ни бархана, ни камня. Слезящиеся от мелкой пыли глаза могли различить только туманные очертания гор, чей чёрный абрис едва вырисовывался на фоне закрытого высокими тучами неба всех оттенков серого. На небе не было ни солнца, ни луны, но кое-где брюшину той или иной тучи будто что-то освещало, словно само невидимое небо просвечивало сквозь тонкое место.
Ни луча солнца, ни света костра, ни всполохов пожара, не говоря уже о тёплом свете окна. Единственным ориентиром оставались горы, и могильщику не оставалось ничего другого, кроме как идти к ним.
Одинокий странник увязал в пепле по щиколотку. Каждый шаг давался с большим трудом, и дело было не только в ветре или увязающих ногах. Могильщик делал буквально свои первые шаги, неуверенные, как у малого дитя, короткие. Он старался не упасть, так как знал - если упадёт, утонет, рассыплется в пыль, станет частью равнины. Об этом говорили истлевшие останки других, тех, кто шёл по пеплу ранее - их истончившиеся серые кости торчали среди равнины то тут, то там. Стоило могильщику наступить на такую кость, как она рассыпалась в прах, едва отличимый по цвету от ровной пыльной поверхности. Образовавшуюся горсть костяного праха уносил ветер.
Могильщик повернулся назад, чтобы посмотреть, куда ветер уносит прах, но позади была всё та же серая равнина. И ни следа. Промораживающий до костей ветер заносил следы так быстро, что вздумай могильщик вернуться на то место, где был минуту назад, он бы заблудился. Оставалось только повернуться к горам и шагать, шагать, шагать...
В какой-то момент он увидел нечто, подминающееся над поверхностью пепла. Приблизившись, могильщик понял, что это свежий скелет. Пепел уже пожрал плоть покойника, превратил в пыль, ветер унёс её, но костяк пока не рассыпался. Взяв череп в руку, то ли затянутую в чёрную кожу перчатки, то ли сросшуюся с ней, могильщик понял, что знал когда-то этого человека. Это было давно, очень, в том далёком прошлом, когда могильщик ещё был человеком и умел многое, не только шагать и щуриться.