– А ты не ошиблась?

– Дак простое все. Эвон, – она извлекла из мешочка кусочек коры, – ведьмин шип[30]. Енто из того, что здесь наложено, самое сильное. Кора у него свежая, потому с него тебя и пронесет, и замутит до блевотины. А прочее…, – она пожала плечами. – Сорочьи ягоды тож сильны, но не излиха, а про бородавник с почечуйной травой вовсе молчу[31].

– А если у человека и без того хорошо с… облегчением?

Она хмыкнула.

– Стало быть, пару-тройку дней, не меньше, в стончаковой избе просидит безвылазно. Но тут глядя по тому, какова крепость настоя да сколь много ты его выпьешь, – и она, помахав мешочком, уточнила: – Четверти этого тебе на три дня хватит.

Странно, зачем Романову рисковать… Я задумался и приуныл. Получается, этот гад хотел меня просто поднять на смех. Выходит, я для него все-таки покойник, раз он и рук об меня марать не захотел. Факт второй и тоже неприятный: к Багульнику у Докуки доверия нет. Отсюда и устроенная ему контрольная проверка: на самом деле подольет или мой дворский – засланный казачок. И если верно второе – кто поверит, что враг вместо яда подсунул слабительное?

Хотя погоди-ка. Помнится, Федор Никитич тоже был у Вознесенского монастыря в числе сопровождавших Годунова бояр. Значит, слышал, как тот грозился отправить меня в Туруханск, то есть тьфу ты, в Мангазею, если я останусь в Москве до послезавтрашнего утра.

– А меня ить к одному из тех страдальцев, коим ты вчерась рожи начистил, нынче зазывали, – прервала мои раздумья Петровна и похвалилась. – Отказывалась поначалу, уж больно далеко катить, ажно под Дмитров, в вотчину к князю Черкасскому, так чуть ли не на коленях упрашивали. И колымагу, яко боярыне какой-нибудь, дать обещали, да еще десять рублев серебром.

– Согласилась?

– Знамо дело. Десять рублев на дороге не валяются. Али не надо было? – встревожилась она.

– Ну почему ж, – протянул я, продолжая сопоставлять одно с другим.

Получается, Багульник подсовывает мне зелье в полдень, в отсутствие травницы, коя поутру укатимши и вернется не ранее, чем на следующий день. Вывод: к вечеру покинуть столицу я смогу только сидя на горшке. Вот смеху-то. А над кем смеются, того перестают уважают. И прости-прощай романтичная слава грозного воеводы и победителя клятых ляхов. А пойду ли я на такое унижение? Никогда. Выходит вообще никуда не поеду. И тогда за нарушение сроков не миновать мне Мангазеи.

Так, так…. Значит, боярин продолжает меня бояться. Да столь сильно, что и далекая Кострома ему кажется слишком близкой. Желательно еще дальше меня отправить, чтоб одна дорога как минимум полгода.

– А против этого настоя есть иной? – уточнил я у ключницы. – Ну-у, чтоб живот обратно в порядок привести.

– Как не быть, сготовлю. Не враз свое возьмет, но часа за три-четыре кишки завяжет.

– Вот и хорошо, – кивнул я.

Тогда можно заняться продолжением внедрения Багульника в романовское окружение. Предположим, он, узнав, сколько дел у меня на завтра запланировано, решил подлить мне приготовленный настой в квас сегодня вечером. Так сказать, от излишнего усердия сработал с опережением графика. Я же, сбегав раз пять в туалет, то бишь в стончаковую избу, обратился к Петровне и та за остаток ночи вернула меня в норму.

Вскакивать то и дело не хотелось, но я и тут отыскал выход. А зачем? Здешний народ в таких случаях частенько пользуется горшками, вот и будем считать, что я того, не успеваю добежать.

Обеспечить, чтоб все прочие из дворни узнали про нелады с моим животом, тоже пара пустяков…. Я ведь уже перебрался в свой терем и жилые покои у меня на самом верху, на третьем этаже. Если Дубец за ночь раз семь-восемь с горшком в руках пробежится мимо охраны вверх-вниз, да с шумом-грохотом, половина дворни обязательно проснется. Ну а вторую половину поднимет Петровна: кого печь растапливать, кому воду поручит кипятить и так далее.

Вот и всё, видимость соблюдена, нужные слухи-сплетни-пересуды обеспечены.

Вдобавок наутро Дубец пожалуется на горькую судьбу стременного, а травница как бы между прочим поделится событиями минувшей ночи и с дворней, и с теми, кто за нею приедет. Всё расскажет: и как князь хворал, и как она мастерски его вылечила, управившись до своего отъезда. Багульник же, разыскав Докуку, устроит ему скандал. Дескать, почему тот подсунул плохой яд? Князь всего-навсего животом слегка пострадал, а к утру вновь как огурчик.

Эту дальнейшую программу я изложил всем троим, тщательно проинструктировав, как себя вести, чтоб не сфальшивили или от излишнего усердия не переиграли.

А теперь в душ. И снова заминка с помывкой – Галчонок с письмом от Ксении. Было оно коротким и фальшиво-бодрым, мол, не все потеряно, дела поправятся, надо верить да бога о том молить. Лишь в одном месте она не выдержала и вырвалось, выплеснулось на бумагу: «Об одном скорблю: не встретимся мы перед отъездом твоим. Яко я ни молила братца, ан все одно, не дозволил». Но тут же снова слова утешения и обещание любить вечно, а уж песни мои она….

Я прервал чтение и повнимательнее вгляделся в текст. Что-то худые чернила у царевны были, то и дело расплываются. Или бумага плохая? Да нет, лучше не бывает, голландская, белоснежная. Тогда почему…. Ну так и есть.

Я повернулся к терпеливо ожидавшему меня Галчонку.

– Ксения Борисовна плакала, когда писала?

Та нахмурилась и опустила голову, нехотя выдавив:

– Не велено о том сказывать.

– Даже мне?

– Тебе-то в первую голову и не велено, – буркнула она.

– Ну раз не велено, – вздохнул я.

Она помялась и наконец выпалила:

– Трижды листы меняла. Первый вовсе никакой был. Да и второй с третьим немногим лучше. Ентот четвертый.

– Значит плакала, – вздохнул я.

– А вот ентого я тебе не сказывала.

Я с усмешкой покосился на Галчонка. Носик-пуговка задорно смотрит вверх, в глазах лукавинка, сама подбоченилась, явно довольная собой. Ну да, есть чем. И запрет впрямую не нарушила и…. Короче, умница, ловко выкрутилась. Хорошего я телохранителя для Ксюши выбрал. Не страшно с такой оставлять.

Оставлять….

Я скрипнул зубами. Ну ладно мне от ее братца досталось, но неужто он не видит, как родная сестра мучается? Даже попрощаться не позволил. И от меня потребовал, чтоб ноги в царских палатах…

Погоди-ка. В палатах… Так, так. А про двор он ничего не сказал. Но тогда….

– А куда окна в ее покоях выходят? – уточнил я.

– Известно куда, на Передний Конюшенный двор.

– А поподробнее.

– Стало быть так, – деловито наморщила лоб девчонка. – Горниц у нее три, в двух по окну, а в моленной нетути. Да чуланов стока же, но окон и в них нет. Оба оконца косящатые, а сами оконницы слюдные с хитрым железом[32], подъемные. Коль запрут ее там, и меня вместях с нею, и занадобится знак какой тебе подать, то я смогу исхитриться. Токмо сызнова в порты надо будет облачиться, да вервь покрепче запасти, – она умолкла, задумчиво почесала нос и предположила. – Но ей самой оттель бежать через них никак не выйдет. И не пролезть – каждое оконце в локоть[33] шириной, да высотой в полтора локтя. Ну и высоко опять же, до земли саженей полчетверты[34], не меньше….

Мда-а, ничего не скажешь, молодчина! Была у Ксении всего ничего, но мои уроки и упражнения запомнила накрепко. Вон сколько успела разглядеть и запомнить, в том числе самое главное – как смыться. Как по написанному шпарит.

– А окна какие, если считать от угла палаты?

Галчонок виновато склонила голову.

– Не поспела я углядеть. Это ж надо во двор выйти, да оттуда счесть, а мне не до того было, – повинилась она.

Жаль, но не смертельно. В конце концов, мне же в них залезать не надо, я во дворе останусь стоять.