Кип делает шаг назад.

— Сейчас я уйду. И в следующий раз, когда увидишь меня, ты должна использовать то, что я тебе дал.

Затем он уходит, снова слившись с тенью, исчезнув так же, как и пришел.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Шесть месяцев назад

Между стенами офиса и коридора есть небольшое пространство. Я не знаю, оказалось ли это каким-то просчетом в изначальном архитектурном плане или просто результатом плохой работы. Может быть, пустое пространство сделано там преднамеренно, как барьер между уродством, которое происходит внутри этой комнаты и жилым пространством семьи. Но, будучи ребенком, я поняла, что могла протиснуться в это пространство и подслушивать. Несмотря на то, что я превратилась в женщину, я все еще могу поместиться там, прижимаясь грудью и задницей к пыльным внутренним стенам.

Вот куда я иду, когда оставляю отца и Байрона в офисе. Что-то в том, как они говорили, в энергии, витающей в воздухе, сказало мне, что это будет важный разговор. Поэтому я прячусь и подслушиваю.

Голос Байрона звучит мягко, но уверенно.

— Мы должны объявить об этом. Сегодня.

— Так скоро? — Голос моего отца — резкий контраст, слабый и хриплый. Так непохож на голос человека, на которого я так долго смотрела, человека, который мог командовать наемниками и преступниками. Теперь он мучается каждый раз, когда делает вдох.

Я даже не сожалею.

— Это даст нам время, чтобы договориться.

— Ей даже не сказали, — отвечает отец.

Я напрягаюсь, приседая. Что они мне не сказали?

— Сказать ей — было твоей задачей, — резко огрызается Байрон. — Она — твоя дочь.

Мой разум мчится, со скоростью света пролистывая тревожные образы перед глазами, ужасное слайд-шоу всех вещей, которые они могут сделать со мной, всего, о чем мой отец не хотел бы говорить.

Доносится звук скрипа мебели по твердому полу.

— Неважно, знает ли она, — продолжает Байрон. — Она узнает со всеми. И будет в восторге. Сын губернатора? Он большая шишка, чем я.

Лед заполняет мои вены. О, нет. Это намного хуже. Потому что они говорят не обо мне. Они говорят о Кларе.

— Я не уверен в паре, — бормочет мой отец. Мне приходится напрячься, чтобы услышать его. — Эти статьи в газете...

— Преувеличение, — мягко говорит Байрон. Всегда мягко.

Воцаряется молчание.

— Были фотографии.

Мое сердце бьется быстрее. Мой отец никогда не разговаривал с Байроном таким образом, становясь более кротким всегда, когда ему было хуже. Всегда, когда Байрон брал верх.

— Фото можно подделать. Ты знаешь это точно так же, как и я. Доказательства говорят только о том, для чего они предназначены. — Даже отсюда я слышу предупреждение в голосе Байрона. Мой отец находится в его власти, и это не шутка. Теперь Байрон является ответственным за все, несмотря на то почтительное уважение, что он выказывает моему отцу на публике.

Слышно бормотание. Затем удар кулака по массивному деревянному столу.

— Не волнуйся сильно, — говорит Байрон беззаботным тоном. — Мы с губернатором идем свои путем. Мы дали клятву в одном и том же братстве несколько лет назад.

— Я беспокоюсь не только о Кларе, — говорит мой отец. — Хонор. Эти отметины…

О, Боже. Он действительно поднимет эту тему? Отец на самом деле их видел? Я вздрагиваю, обнимая себя руками. Все тело покрывается мурашками. Это слишком странный разговор для моих ушей. Лучше бы я ушла.

Я никогда не была уверена, замечал ли мой отец синяки. В худшие дни Байрон запирал меня в своей комнате. Фотография с мобильного телефона, сделанная горничной и проданная таблоиду, в конце концов может вставить палки в колеса его политическим амбициям. Я предположила, что мой отец чересчур отвлекался — терпя слишком много боли — чтобы заметить меньшие следы, которые оставил Байрон. Почти больно осознавать, что он их видел, но ничего не сделал.

Даже если он сейчас противостоит Байрону.

— Она больше не твоя забота, — мягко произносит Байрон. — Она — моя невеста. Скоро станет моей женой. Что бы мы ни делали за закрытыми дверями, это мое дело.

— Да... да, конечно. Но Хонор — женщина. А Кларе еще только шестнадцать.

— О Хонор забочусь я. И о Кларе тоже, в добавок. Я буду следить за ними, когда тебя не станет.

Явная угроза пропитывает воздух. Я чувствую ее даже через дюймы панелей из вишневого дерева. Жду, затаив дыхание, чтобы посмотреть, постоит ли мой отец за младшую дочь так, как не постоял за меня.

— Кроме того, — говорит Байрон пропитанным смертью голосом, — Клара даже не твоя.

Я вздрагиваю. Это не неожиданность — все в доме, все в большой семье, должно быть, знали правду. Но я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь говорил об этом раньше. И вместо того, чтобы рассердиться, это, похоже, сразило моего отца. Или, по крайней мере, сломило его.

— Сейчас она будет лишь ходить с ним на свидания, — наконец говорит мой отец. — Сын губернатора. Отличные связи. Клара будет счастлива. И Хонор тоже.

Все, что вы делаете с другими людьми, заканчивается представлением. Я научилась правильно улыбаться, идти верным путем. Этого хотел мой отец.

Как и многие маленькие дети, я была одержима балетом. Но, в отличие от других шестилетних девочек, я не ходила в класс, полный хихикающих детей и розовых лент. Вместо этого для меня был нанят учитель — хореограф лондонского Королевского балета, удостоенный множества наград. Для ошибки не было места. Так же, как и для детской пухлости. Часы практики каждый день оттачивали мое тело и мой разум, и все, что я знала, было — как угодить.

Как исполнить.

Мой отец превратил меня в идеальную стриптизершу, хотя был бы в ужасе, узнав о том, кем я работаю сейчас. Или, может быть, он уже чувствовал, что это грядет. Знал, когда меня трахали на его столе, когда видел все эти синяки. Тогда он отворачивался в другую сторону.

— Хочешь захватить кусочек? — спрашивает Лола, когда я направляюсь к черному выходу.

Отрицательно качаю головой.

— Увидимся завтра.

Не хочу оправдываться и говорить ей что-то, что она и так примет за ложь.

Она смотрит на меня сверху вниз.

— Тебе не повредит поесть.

Мы все здесь стройны. Разница в том, что у нее есть выступающие изгибы. Я тренировалась в то время, когда у меня росла грудь, и в двадцать лет я сомневаюсь, что она у меня вырастет.

— Кажется, мужчинам я нравлюсь.

— Потому что ты танцуешь, как чертова снежная принцесса. Ты — неприкасаемая.

— Не похоже, чтобы мужчины стеснялись ко мне прикасаться.

Девушка всего лишь ухмыляется.

— Ты должна одолжить наряд у Кенди. Вы сойдете за тринадцатилетних.

Я гримасничаю.

— Не будь такой.

— Честной?

— Подлой.

Она опускает взгляд вниз, но я вижу боль, прежде чем она появляется.

— И здесь то же самое, — бормочет она, прежде чем отвернуться.

Моя рука тянется к ней, я хочу извиниться, сказать ей, что я поем с ней когда-нибудь. Мы найдем дрянную закусочную и потратим пять баксов на похожие на резину яичные белки. Это было бы не так уж плохо. Но в этот раз я не могу сдаться.

Я давно научилась хранить кое-что при себе. Поэтому сжимаю руку в кулак и толкаю заднюю дверь. Есть только одно место, где я найду уединение. Это не сцена. Даже не комната мотеля, что я делю с сестрой. Нет, мое убежище — это место за лестницей на крыше здания.

Металл скрипит, когда я поднимаюсь наверх. Старая пожарная лестница совершенно не надежна, и это означает, что никто меня не потревожит. Потрескавшийся бетон и мусор — как же все отличается от прекрасного балетного пола, который установил для меня мой отец.

Меня никто не видит, и, когда я танцую, я танцую для себя.

Простой танец, без музыки, лишь под звук моего дыхания. Плие. Подъем на полупальцах. Я танцую для себя, когда солнце пускает свои лучи по городу, желтыми руками потянувшись к зданию, танцую до тех пор, пока мои мышцы не начинают болеть, а дыхание не становится сбивчивым. Я вытягиваюсь телом в грандиозном арабеске, пока снова не обретаю над ним контроль — больше не нужно отдирать от себя чужие руки. Я сама обхватываю себя ими сейчас.