Агния Кузнецова
Под бурями судьбы жестокой…
Я держу в руках пожелтевшие от времени тетради в самодельных переплетах. Это дневники моих предков: прапрадеда, прадеда и деда. Каким-то чудом были они написаны, таким же чудом сохранялись полтора столетия и протянули живую нить из прошлого…
Если бы не эти тетради, не стоять бы мне вот так, как сейчас, на носу быстроходной «Ракеты», не глядеть бы на красавицу Каму.
Ильинское… Каким-то шестым чувством я узнаю это село издали. Взобравшись на взгорок и разметавшись задними дворами по берегу небольшой речушки Обвы, стоят дома, и окна их с наличниками, украшенными удивительной старинной резьбой, глядят на широкую улицу. Наверное, некоторые из них и тогда стояли…
На пристани встречают школьники с цветами. Жители села уже всё знают и с любопытством глядят на меня — потомка крепостных графов Строгановых. Усадьба Строгановых и по сие время сохранилась в Ильинском.
Здесь в 1851 году мой прадед получил «вольную», в которой было написано:
Я, генерал-лейтенантша, графиня Наталья Павлова дочь Строганова, отпускаю вечно на волю крепостного моего дворового человека Петра Яковлевича Кузнецова, с женою Олимпиадою, дочерью Федорова, и сыном Николаем, доставшихся мне в 1845 году, после кончины родительницы моей генерал-лейтенантши Софьи Владимировны Строгановой, урожденной княжны Голицыной… И впредь ни мне, ни моим наследникам как до них, Кузнецовых, так и до будущих потомков их дела не иметь.
Из толпы встречающих ко мне приближается древняя старуха — вся в черном, похожая на монахиню. В ее темных морщинистых руках чуть увядший стебелек с редкими листьями. Она протягивает его и смотрит на меня мудрым и пристальным взглядом.
— Ты, милая, воткни его хошь в горшок с цветком. Он и разрастется. Это тебе с родины дедов память — ивушка плакучая.
Я хожу по Ильинскому без провожатых. В дневниках моих предков село описано так зримо, что я пугаюсь возникшего ощущения: я когда-то уже бывала здесь.
Вот место, где стояла Ильинская церковь, именем которой названо было село. В этой церкви крестили, венчали, отпевали моего прапрадеда, крестили моего прадеда и деда.
Мысленно я поднимаю из небытия деревянные стены, увенчанные куполами с позолоченными крестами, сияющими над селом.
Вот старое здание церковно-приходского училища.
Оно много раз ремонтировано за время своего существования. В нем и сейчас помещается Ильинская школа. Здесь учился мой прадед и, закончив ее еще мальчишкой, работал в управлении Пермского неразделенного имения Строгановых, как он писал в дневнике, «по письменной части».
В здании управления теперь размещен Строгановский музей.
Я провожу день в музее. Его сотрудники, страстные энтузиасты изучения родного края, находят фамилии моих предков в строгановских приказах. Они заражены моим волнением так же, как ильинские школьники. С какой завистью, с каким немым восхищением смотрят ильинцы на пожелтевшие тетради, которые дали мне возможность узнать больше, чем документы Ильинского, Пермского, Московского, Ленинградского архивов.
Эти тетради сделали меня волшебницей. С их помощью я могу остановить время. Я могу повести его вспять. Я могу, если хотите, привести вас в Полотняный завод Гончаровых и показать маленькую Наташу, двоюродную племянницу графа Григория Александровича Строганова. Хотите побывать на обеде в честь свадьбы Екатерины Гончаровой и Дантеса-Геккерена, происходящем в доме Григория Строганова почти накануне гибели Пушкина?
Могу показать вам старую княгиню Голицыну, которая, по уверению ее потомков Строгановых, владела тайной трех карт, и божественный Пушкин даровал ей вечную жизнь в «Пиковой даме».
Я так ярко вижу своего далекого прадеда, что постараюсь помочь и вам представить в воображении никем не написанный и не отснятый портрет крепостного дворового человека Строгановых.
В «вольной» написано так:
А росту он 2 аршина 5 вершков. Лицо чистое, глаза большие, карие, нос прямой, волосы и брови черные, подбородок круглый, зубы белые, ровные. От роду ему тридцать пять лет.
Таким мой прадед вышел на свободу. Еще добавлю из дневников:
Он был красив, хотя и не велик ростом… На него заглядывались девушки на деревне… Он был быстр в движениях… Смеялся громко, заразительно… Имел обыкновение очень внимательно приглядываться к человеку, с которым встречался впервые… Открытые темные глаза долго не отводил от глаз незнакомца, а потом, не стесняясь, разглядывал его с ног до головы… Наверное, так было ему привычно, потому что он пуще всего на свете любил рисовать, — вспоминает его отец, мой прапрадед Яков Петрович, — а способности к этому мастерству даны были ему самим богом.
В Ильинском старики не помнили таких суровых крещенских морозов. Словно в сказке, недвижимо стояли в палисадах и за селом белые, заиндевевшие деревья. И так же, как в сказке, дым из труб поднимался в небо ровными, будто нарисованными столбами и чуть розовел под холодными лучами солнца, еле пробивающимися сквозь морозную мглу.
А в избе тепло. На печи густо храпит дед Семен. Иногда, затихая и набрав воздух в могучую грудь, дает такие зычные переборы, что внучка его, семнадцатилетняя Акулина, испуганно вздрагивает и крестится.
Мать и отец сладко посапывают, тоже спят на широкой самодельной кровати в горнице, прикрывшись лоскутным одеялом. Тихо спит старший брат Иван, разметавшись на соломе, прикрытой дерюжкой, набросив на себя полушубок.
На табурете, положив голову на скрещенные на столе руки, вздыхает и стонет во сне старшая сестра Евлампия — полудурок.
Акулина — пухлая девка с широким смешливым лицом, упругими и яркими щеками вместе с подружкой Дашкой, худобой и смуглотой напоминающей галчонка, только что научившегося летать, гадают. Льют воск в деревянную плошку, чуть освещенную светом лучины.
Младший братишка, Петька, тоже не спит. Любопытно ему, что нагадают девки.
Дашка шепчет с присвистом:
— Взамуж выйдешь. Гляди — парень…
— Вроде бы и сани, — неуверенно соглашается Акулина.
— Увезет парень в чужое село! Зимой же этой увезет! — со страстью шепчет Дашка и от восторга закрывает глаза.
— А теперича, Петруха, тебе, — говорит брату Акулина, и тот склоняется над столом.
В избе снова водворяется тишина. Даже дед на печи на секунду замолкает, как бы вникая в судьбу внука, а потом обрушивается на всех таким громкоголосым рычанием, что Петька фыркает, Акулина крестится, а голова Евлампии вздрагивает на руках, лежащих на столе.
— И тебе, Петруха, дорога. Да дальняя-предальняя… — говорит увлеченно Дашка. — Смотри!
— Дорога, — соглашается Акулина, — самая разнастоящая. Куда бы это?
Петька смотрит на воск, пролитый в воду, и видит легкую, застывающую полосу.
«Дорога в самом деле! Эхма! Повидать бы, что там за Камой, за городом Пермью», — думает он, и бурная радость поднимается в сердце, горит надежда, и убежденная вера в гадание охватывает его.
В эту ночь светились окна по всему Ильинскому. Каждому, у кого жизнь впереди, хотелось заглянуть в будущее. Пусть все будет потом не так, как выпало в гадании, но хотя бы помечтать! Спали только те, у кого уже все было сгадано, кто прожил длинную, безрадостную жизнь крепостного, кому и оглянуться-то в прошлое было лихо, не то что гадать о будущем.
В эту ночь светились окна и в петербургской квартире Пушкиных.
Три сестры при свете тройного подсвечника лили в блюдце воск. Разговаривали шепотом: в доме спали дети и муж младшей сестры, Натальи.
— Таша, теперь тебе, — шепчет Катя, поднимая хорошенькую головку, и на стене колеблется тень от крупных завитков. Блестящими большими глазами Катя смотрит на сестру, морщит в улыбке маленький рот. Секунду выжидает, а потом встает со стула и обнимает Наталью, пытаясь посадить ее за стол. Но та освобождается движением плеч, и руки сестры скользят по цветастой шали. Темные волосы Натальи по-домашнему полураспущены, кое-как сколоты на затылке. На плечи наброшена шаль. Ночь морозная, а в доме не очень тепло.