Бригада начала преследование бегущего, но чрезвычайно опасного в отчаянии врага.

Глава четвертая

Привстав на стременах, комбриг обгонял походную колонну. Отдохнувший Орлик шел широкой рысью и требовательно просил повод. На два корпуса сзади, как и положено, следовал штаб-трубач Колька, аккуратный, как игрушка, в беленькой кубаночке и кавалерийской форме. Под Колькой неспокойный, серый в яблоках жеребец Бельчик, трофей и подарок заботливого Зацепы.

Колонна двигалась по проселку среди незасеянных, оставшихся пустовать полей. Многие в эту весну не сеяли: не дошли до земли крестьянские руки. Одни были мобилизованы в повстанческую армию, другие остерегались высовываться за околицу, боясь бандитской мести. Всякого, кто брался за работу, Антонов объявлял предателем и стращал смертью.

Слитные ряды всадников, колыхаясь, повторяли частые изгибы узкой проселочной дороги. Задние ряды порой не видели передних.

Внимание комбрига привлекли взрывы хохота, он издали разглядел две удалые головы закадычных дружков — Мамаева и Мартынова. Григорий Иванович отличал обоих за бесстрашие и лихость, но недолюбливал за недисциплинированность, оставшуюся от прежней партизанщины. Молодежь тянулась к ним из-за бесчисленных рассказов, главным образом о городах и местечках, захваченных с бою, где эскадронам выпадали короткие часы заслуженного отдыха. В передаче Мартынова и Мамаева боевая жизнь конников рисовалась полной забавных приключений и была бы еще увлекательней, не донимай их своим надзором придирчивые командиры.

— Нахальства бабы зам-мечательного! — слышался мягкий говорок Мамаева. — Пока ты там с мамашей тары-бары, товарищ с дочкой участие принимает…

Комбриг придержал коня. Мамаева подтолкнули, он обернулся. Глаз у него масленый, хоть блин в него макай.

— Все мелешь? — спросил Котовский, пристраиваясь рядом.

— Да так, Григорь Иваныч… Про течение жизни всякое.

Не желая уронить себя перед бойцами, Мамаев держался с развязностью человека, которому за отвагу в боях сходит с рук многое.

— Врешь ведь все, и ни в одном глазу. Рассказал бы лучше, как батарею взял. А то — бабы, бабы. Нашел чем хвалиться.

— Что батарея? — смутился Мамаев. — Это так…

Трогаясь дальше, комбриг предупредил:

— Бросай трепаться. Это хорошо — мы тебя знаем. А что молодые подумают? Скажут: он только по бабам и ударял, а не воевал… Смотри, чтоб больше не слыхал. Ругаться будем.

Он перевел коня на рысь. Слышал, как Мамаев приглушенно сказал:

— Подкрадется ведь — и не заметишь…

В голове своего эскадрона ехал Владимир Девятый. Рука Девятого задорно уперта в бок, но голова опущена. «Спит», — догадался Григорий Иванович. Должность эскадронного хлопотная, чтобы быть все время в форме, надо научиться сочетать сон со службой, уметь засыпать в любом положении, лишь бы позволяла обстановка. Проезжая мимо, Григорий Иванович заглянул эскадронному в лицо: так и есть. Но и сонный, с опущенными усами, Девятый не терял величия, и в этом также сказывалась выучка старого конника: с развернутыми плечами, с упертой в бок рукой, покачивалось в такт дробному конскому шагу леченое-перелеченое тело эскадронного.

В одном месте строй разрывался, на спинах ехавших впереди красовались огромные листы бумаги с нарисованными буквами. Командир взвода эстонец Альфред Тукс, не теряя времени, проводил занятия ликбеза. Концом шашки взводный указывал на буквы, и бойцы хором составляли слова: «Мы не pa-бы… Pa-бы не мы…»

Проезжающий комбриг отвлек внимание бойцов. Тукс, твердо выговаривая слова, одернул их и продолжал урок.

Нынешней весной стали поговаривать о демобилизации. Все войны вроде бы подошли к концу. Выяснилось, что большинство бойцов неграмотны. Воевать они умели хорошо, однако в мирной жизни с такой наукой делать было нечего. За оставшееся время политотдел решил снабдить их хотя бы простенькой грамотешкой. Мобилизовали всех, кто в свое время хоть недолго ходил в школу, составили группы. В эскадроне Девятого с неграмотными сначала занимался Борис Поливанов. Бойцы остались недовольны учителем. Борис тоже заставлял произносить слова по слогам, только что это были за слова: «Ма-ша ва-рит ка-шу…» Такое учение кавалеристы посчитали неподходящим. Вот Тукс — совсем другое дело, этот подыскал настоящие слова.

Приказ отправиться в Тамбовскую губернию положил конец учебе. Только Девятый распорядился не прекращать занятий. Комбриг вспомнил, что рассказывал Юденич о соперничестве эскадронных, и, проехав вперед, оглянулся.

Взводный Тукс отчитывал бойца за нерадивость в учебе. Владимир Девятый, почуяв непорядок в эскадроне, очнулся от дремоты, вскинул ястребиный глаз и поспешил на помощь взводному.

— Ты о чем думаешь головой? — размеренно, отделяя каждое слово, говорил Тукс. — Ты думаешь, мы кончим воевать и ты будешь, мужик, сидеть на хозяйстве? Да? Ты останешься неграмотным, и тебе будет плохо.

— Постой, Альфред, — вмешался Девятый и сбоку оглядел виновного. — С ним, видно, по-хорошему нельзя, он хорошего не понимает.

— Владим Палыч, — взмолился боец, — ну если голова не принимает? Меня убить легче, чем грамоте выучить. Будто не знаете.

— Знаю, — согласился Девятый. — А ты бы вот о чем своей башкой раскинул. Эдакие мы пространства завоевали, и для кого, по-твоему? Так какой ты хозяин будешь, в трон, в закон, если ты пенек пеньком, двум свиньям пойла не разделишь? Или ты думаешь, как раньше, — цоб-цобе! — на быках пахать? Много ты так напашешь! Тут только машиной справиться можно. А как тебя, если ты чурка чуркой, на машину посадить? Ну?

Колокольный голос эскадронного пригибал бесхитростную голову бойца в покаянном поклоне, слова долбили в темечко.

Комбриг помнил: в старой армии хозяевами солдатской казармы, а следовательно, и жизни мобилизованных под ружье мужиков были фельдфебель, унтер. Офицеры, как небожители, появлялись перед рядовыми лишь на учениях. Казарма… Муштра, шагистика, умение «дать ногу».

И худо приходилось тому, кто хоть чуточку учен, умен…

— Ты храбрей многих, знаю, — добивал Девятый. — И мы тебя к ордену представили. За Одессу к ордену и за Проскуров — к другому. Видишь? Тебя в люди тянут, а ты черней грязи хочешь остаться… И еще тебе скажу. У командования насчет тебя имелись свои думки, хотели тебя в армии оставить, на командира выучить.

— Так война же кончается, Владим Палыч!

— Но армия-то!.. — громыхнул эскадронный. — Да и враги… Они ж все равно останутся. Или забыл, сколько их за Збруч ушло?.. Вот кончим Антонова, школу настоящую откроем. Сначала будешь младшим командиром, а там, глядишь, и до академии дойдешь. Учатся же люди, не дурнее нас с тобой!

— Смотри, — добавил эскадронный, кивнув Туксу, чтобы продолжал занятия, — мы самому товарищу Ленину хочем доложить о поголовной нашей грамотности. И сознательности! Добьешься, что так и напишем: дескать, все грамотные, один ты не захотел.

Слушать Девятого, когда он говорит дельно, а не просто тешит свою исполинскую глотку, — сердце радуется. И вот за то, что грубоватый Девятый умел смотреть дальше и глубже других, комбриг всегда выделял его и ценил, прощая ему многое.

Достигнув головы колонны, комбриг в сопровождении штаб-трубача занял свое место. Сзади, почти равняясь с Бельчиком, пристроился знаменосец со штандартом бригады, завернутым в чехол.

Врезая ворот в бритую мускулистую шею, Григорий Иванович повернулся в скрипнувшем седле и сделал Кольке знак приблизиться.

— Да ближе, ближе… — добродушно басил он, наблюдая за хмурым лицом маленького трубача.

Бельчик и золотистый Орлик пошли рядом.

Не поднимая глаз, Колька всем видом показывал, что подъехал, лишь выполняя приказание, но на сердце у него мрак и горечь и вина за это лежит… Да Григорий Иванович сам знает, чья это вина. С того дня, когда комбриг приказал ему «выкинуть дурь из головы» и разлучил его сразу с Ольгой Петровной и с Зацепой, у них тянулась молчаливая, не объявленная вслух ссора.