Кинжал Одина

– Эге-гей! Уроды!

Гришу будто подменили: это был совсем другой человек. Казалось, его рана мгновенно затянулась, боль прошла, душа преисполнилась желанием битвы на смерть, а не на жизнь. Едва взглянув на Гришу, Агриппина тихо охнула и остолбенела – в каждой руке тот держал по гранате, третью гранату ухитрился засунуть в карман штанов, откуда торчала чека, тускло блестевшая в рассеянном жёлтом свете.

Казалось, секунда-другая – и вооружённый Гриша кинется в пляс, завертится безумным волчком, а затем ринется выделывать причудливые па брейк-данса. Андрей представил себе его лягушачьи прыжки – раз-два-два-три… два-три… Юродивый брейкер будет извиваться, невзирая на засевшую в мякоти плеча пулю – это виделось Андрею смонтированным с финальными кадрами гремевшего на излёте 80-х фильма «Курьер»; хоп – и Гриша вертится на голове, а эсэсовцы со шмайсерами наголо аплодируют ему, выкидывая руку в нацистском приветствии: «Зиг! Хайль!»

– Эй! Черти! Я здесь! Идите за мной! – вопил юрод, не жалея голосовых связок. – Будет вам Гитлер капут! Сдохнете все как один!

Он развернулся и, забыв искать здоровой рукой точку опоры, двинулся обратно – в ту сторону, куда удалились немцы.

– Гриша, вернись! – обреченно закричал вслед ему Андрей.

– Вернусь! – пообещал тот и растворился в темноте.

Его истошные крики, очевидно, донеслись до адресатов, потому как с той стороны, куда они прошагали, что-то двигалось, приближаясь.

– Бежим скорее! – выкрикнул Виктор. – Он отвлечёт их внимание!

И Андрей внутренне согласился: Гриша сделал свой выбор.

Агриппина, введенная было в ступор эффектным Гришиным появлением, речами его и стремительным исчезновением – он исчез прежде, чем его полубезумные фразы отворили ей обрывки смысла, в них заключённого – наконец тоже пришла в себя и ухватила Андрея за рукав.

– Бежим скорее… – повторила она и, не оглядываясь, бросилась вперед.

За те несколько секунд, что Андрей сверялся с «правильной» картой и со старинной схемой, на которой был нарисован заветный крестик, луч от фонарика Агриппины удалился на значительное расстояние. Виктор бросился следом за ней. Торопливо сложив карты, Андрей устремился за ними, удаляясь от точки, где два движения разобьются друг о друга, и одно погаснет, а может быть, столкнувшись, погаснут оба.

Позади, сухо и отчетливо, прозвучали хлопки выстрелов – первый, второй, третий… И вдруг стены тоннеля дрогнули, посыпалась красная крошка кирпича; все трое ощутили упругий толчок взрывной волны – ощутили на долю секунды позже, чем услышали грохот взрыва и страшный, истошный псиный-человечий вой. Со всех ног они устремились вперед, уходя от возможной погони.

– Скорее! Не останавливайтесь! – кричал Виктор в каком-то внезапном азарте, позабыв про все свои травмы. Но вдруг он споткнулся обо что-то мягкое, возникшее на его пути, и полетел кувырком.

– Какого черта, Виктор! – заорала Агриппина. – Теперь синяк будет!

– Ох, ты, господи… – бормотал Ниссен, поднимаясь на ноги, – извини, пожалуйста, не заметил… Ты затормозила слишком резко…

– Хватит препираться! – остановил их Андрей. – По-моему, мы на месте!.. Это где-то здесь…

И забыв обо всем на свете, они принялись шарить фонариками вдоль стен.

– Нашел! Нашел! Вот оно – место Икс! Я его нашел! – захлебываясь от восторга, орал Виктор.

И действительно, часть стены тоннеля, которую он освещал своим фонарём, представляла собой необычное зрелище: вместо красного кирпича стену закрывало старое-престарое панно, которое, казалось, готово было рассыпаться от времени. Они остановились перед ним, пытаясь разглядеть изображение. Люди в красных мантиях и восьмиконечные кресты, пылающие в небе над их головами, и что-то еще, чего, увы, уже невозможно разобрать, сколько ни напрягай зрение, разбросано было по этому удивительному панно.

Первым пришел в себя Андрей. Он прикоснулся к краю панно и слегка нажал на него – полотно отъехало в сторону, открыв их взорам небольшую комнату, тоже выложенную красным кирпичом. Посредине нее стоял миниатюрный столик, наподобие церковного аналоя, на котором под широким и тоже старинным, пусть грязным, донельзя сырым платком или простым отрезом ткани (от древности не разберёшь) лежал какой-то предмет. Андрей осторожно ступил внутрь комнаты, приподнял кусок ткани и отбросил его в сторону. На столе покоился красный футляр. Андрей кивнул Агриппине, и та направила луч фонарика на футляр. Он взял его в руки и откинул крышку. В этот момент рука девушки дрогнула, и луч фонарика скользнул по лежавшему на бархатной подушечке предмету. В электрическом желтоватом свете холодно свернуло лезвие кинжала – острое, точно лезвие бритвы. Да разве найдётся бритва на этом свете, способная соперничать остротой своей с кинжалом, заточенным самим Одином – повелителем Асгарда, радушном хозяином, сидящем во главе стола на бесконечном пиршестве эйнхерий, покуда не положен конец пиршеству, и волк Фенрир не порвал свою цепь, и не ринулся, свирепый, пожирать радостный диск солнца!.. Если Рагнарёк впереди ещё – значит, Один сидит во главе стола рядом с Фригг, женой своею. Значит, могуч Один, и никакая сила в этом мире не способна затупить лезвие его священного кинжала…

Агриппина с Виктором застыли, как заворожённые, – их взгляды очарованы игрой света на острие – гипнотической игрой, что уносит их чувства далеко, в суровые края викингов, в давние века, и бородатые скальды окружают их – скальды, чьи слова – не простые слова, а кёнинги – никто из сынов Бальдра не скажет, к примеру, «радуга» – произнесёт бархатным голосом: «Мост богов», – а то и ещё красивее, изысканнее выразит простое, как бритва Оккама, понятие.

Время, казалось, отступило, застыло вместе с ними, невластное. Но вот встрепенулся Андрей, а вслед за ним и Агриппина с Виктором отрывают взгляды от чудесного лезвия, гипнотические чары рассеиваются, и мысли этого мира – текучие, ночные, сиюминутные – возвращают себе власть над их движениями и поступками. Им неведомо, сколько времени прошло с того момента, как дрогнули стены и дикие вопли огласили Гатчину Подземную, заставляя оглянуться, принуждая сердца сжиматься в истошном порыве сострадания. Ибо пока не узнаешь, не разберёшь, негодяй наказан по заслугам – или невинный корчится от боли, обоим сострадаешь одинаково.

Но Андрей, Агриппина и Виктор вновь зачарованы, вновь будто впали в транс, теперь уже разглядывая затейливую рукоятку кинжала; на ней вырезаны руны, и каждый интуитивно прозревает их значение – и в этот момент прозрения погружается в новую воду, – и снова гипноз, и время течёт незаметно, и нет ни подземелья, ни врагов, ни прошлого – но есть лишь вечность и трепет перед ней, и восторг от её прикосновений.

А время течёт, струится – здесь, в Мидгарде… Но кто следит за временем по ту сторону семицветного моста Биврёст?.. Кто за пределами Срединного мира заботится об этой текучей субстанции, когда в запасе у Одина – Вечность, и Рагнарёк наступит лишь по её истечении…

Никто из них не мог бы сказать, сколько времени – десять минут, полчаса или час – прошло в мире реальном. Кинжал Одина владел ими, они владели Кинжалом – и ничто более не имело значения.

Реликвия, соединённая с руническим текстом, даёт великую силу… – припомнил Андрей слова Сигурда Юльевича. Или это ему говорила Агриппина?.. А Сигурд призывал к уважительному обращению с артефактом, дескать – «не уподобляйтесь несмышленым детям… Ребенок играет с пультом телевизора и видит разноцветные картинки… Когда имеете дело с рунами, вспомните про такого ребенка и постарайтесь быть осторожнее…» Да, нужно быть осторожнее… И обратить силу во благо, но никак не во зло…

– Что, голубчики, попались?! – прервал их гипнотическое упоение пронзительный, переходящий на визгливые ноты, голос. – В проёме нарисовался пистолет, а за ним вырос и профессор Фридрих фон Берг, прямиком из Дрездена, собственной персоной. Щека его была окровавлена, рукав разорван от запястья до локтя. Он окинул их торжествующим взглядом. И тут же глаза его впились в открытый футляр с Кинжалом. – Спасибо за проделанную работу! – произнес он с сардонической усмешкой. – Без вас нам пришлось бы туго! А теперь, руки за голову, выходим по одному – и без глупостей!..

Потом, когда каждый из троих вспоминал этот момент, никто из них не мог объяснить, почему не ощутил ни страха, ни беспокойства, ни даже удивления. Словно все происходило так, как и должно было происходить. Необъяснимый покой и чувство безопасности владело ими. Как странно, сказал себе Андрей, – оказывается, Фридрих прекрасно владеет языком Пушкина и Баркова! А передо мной комедию ломал – ни словечка по-русски, – приходилось с ним на языке Гёте и «Раммштайна» объясняться… На него вдруг накатила волна азартного ёрничества.

– Салам Алейкум, сынам Аненербе! – громко поприветствовал он Фридриха, отчего тот вздрогнул, как от удара, и побагровел. Ну, никак не ждал фон Берг подобной реакции от интеллигентного искусствоведа, на которого нацелен пистолет, вернее, два – второй держал в руке подручный профессора, наголо бритый, накачанный детина с бычьей шеей.

Впрочем, и этот русский ученый, и стоявшие рядом с ним людишки уже не имели для Фридриха фон Берга никакого значения. Всё его внимание занимал заветный футляр с бесценной реликвией. Он сделал шаг вперед, и глаза его вспыхнули злобной радостью. Его переполняло чувство невыразимого торжества. Он словно бы даже увеличился в размерах, сделался выше и значительней. Сейчас он был триумфатором и вещал как истинный триумфатор.

– Вот она, власть над миром! Вот он – божественный залог возрождения Рейха и Великой Германии! Явление миру «белокурой бестии» – сверхчеловека – уже не за горами!..