Грамота, адресованная крымскому обществу, была в два раза длиннее, написана торжественным стилем, содержала много высокопарных обещаний, но и в ней недвусмысленно заявлялось, что Крым ничем больше не может изъявить должной благодарности и доверенности к Российской империи, как «полным вниманием и уважением тех предложений, которые высочайшим нашим именем и по нашим повелениям полномочным нашим учинены быть имеют для вящего взаимной дружбы утверждения и обеспечивания татар от всякой опасности на всё последующее время». (О том, какие это будут предложения, в грамотах не говорилось — и так было ясно, что речь пойдёт об уступке крепостей).

Екатерина, конечно, понимала, что одними призывами и ласкательствами она не сможет удержать крымцев от поползновенности к Порте. За долгие годы султанского владычества в Крыму покорность туркам стала неотъемлемой частью жизни, веры, сознания татар, и сломать, уничтожить в одночасье эту покорность было бы неразумным, несбыточным мечтанием. Поэтому в грамоте содержалось предупреждение, изложенное, разумеется, изысканным языком, что жители Крыма будут до тех пор пользоваться покровительством и защищением России, пока «в настоящем положении и свободном состоянии оставаться будут, то есть дружественными и союзными к нашей империи».

Такое отождествление независимости Крыма и протекции России должно было приучить татар к мысли, что разрыв с империей — под каким бы предлогом он ни произошёл — равносилен не только отказу от свободы, но и превращает ханство в противостоящее, враждебное государство.

«Пусть не забывают: отвергнутые друзья делаются неприятелями, — подумала Екатерина, ставя на грамоте свою подпись. — А для врагов у нас найдётся и огонь, и меч, и сила, чтобы обуздать непокорных...»

(Из реляций Долгорукова она знала, что, желая остудить горячие татарские головы и подкрепить Крымский корпус генерал-поручика Щербатова, командующий отправил ордер князю Прозоровскому выступить с частью своего корпуса к Перекопу).

Через месяц крымские депутаты отъедут из Петербурга. Но не все — калгу Шагин-Гирея под гостеприимным предлогом Екатерина решит задержать до той поры, когда Щербинин подпишет необходимый договор.

Апрель — май 1772 г.

В начале апреля, когда Симолин и Абдул-Керим только готовились к обсуждению условий перемирия, посол граф Сольмс сообщил Никите Ивановичу Панину весть, полученную от посла в Константинополе Цегелина: Порта пойдёт на негоциацию и уже назначила полномочными депутатами на предстоящий конгресс рейс-эфенди Исмаил-бея и нишанджи Осман-эфенди, а также предложила выбрать местом его проведения — Яссы, Бухарест или Фокшаны.

Совет отверг первый город, поскольку там находилась главная квартира Первой армии — её пришлось бы переносить в другое место, что могло, по мнению Румянцева, к которому Совет прислушался, расстроить нынешнее расположение войск и должное управление ими. Из-за обилия войск, находящихся в Бухаресте, этот город также был отвергнут. Остановились на Фокшанах.

   — Припекло Мустафу — вот и гордости поубавилось! — воскликнула самодовольно Екатерина, оглядывая членов Совета. И объявила, что вручает ведение негоциации графу Григорию Орлову и тайному советнику Алексею Михайловичу Обрескову.

Возражений не последовало. Только Панин, недовольный назначением Орлова первым послом, остерёг:

   — Как генерал-фельдцейхмейстер, граф имеет несомненные заслуги в делах военных. Но в политических — должного опыта не приобрёл.

Екатерина вступилась за фаворита:

   — Представлять нашу империю надлежит особе знаменитой и знатной! Что же до опыта, то господин Обресков своим советом всегда поможет графу... Сей конгресс следует обставить со всем достоинством, сходным величия нашего двора!

И Совет без обсуждения утвердил сумму чрезвычайных расходов в 50 тысяч рублей.

   — В употреблении сих денег, — сказала Екатерина, обращаясь к Орлову, — я полагаюсь с полной доверенностью на вашу, граф, разборчивость. Оставляю вам свободные руки самому определять по состоянию дел и важности момента необходимые платежи.

(Кроме чрезвычайных расходов, послам назначили на «подъём и дорогу» 32 тысячи рублей, добавив по 4 тысячи ежемесячно «столовых денег»).

Размеренное течение заседания едва не нарушили споры о том, какие полномочия дать Орлову и Обрескову — послов или министров, — но Панин легко погасил искру разногласий.

   — Не ведая с точностью, в каком из помянутых качеств явятся на конгресс турецкие депутаты, — сказал он, — было бы полезно с нашей стороны снабдить назначенных вашим величеством особ двойными полными мочами на оба сии качества, дабы они ту могли употребить, которая будет согласована с турецкой... Но это не всё... Туркам свойствен обычай прилагать к публичным актам одну печать с именем султанским и от других дворов принимать акты, також одной государственной печатью утверждённые. Зная, однако, их переменчивый характер и опасаясь могущих быть от их капризов затруднений, я посоветовал бы на двойные полные мочи дать двойные экземпляры: один — с государственной печатью, другой — с той же печатью и за собственноручным вашего величества подписанием.

Совет признал доводы главы Коллегии иностранных дел безупречными и утвердил его предложение.

А Екатерина, обратившись к Орлову, настойчиво подчеркнула:

   — Вы, граф, проследите, чтоб формалитет был соблюдён без малейшего послабления. Конгресс начинайте только в равных с турками качествах!

   — Не в карты играть еду, — грубовато бросил Орлов, давая понять, что в вопросах чести и достоинства посольства он уступок не допустит.

Екатерина же продолжила наставление:

   — Для лучшего ведения негоциации вам будут вручены бумаги о всех доныне последовавших военных и политических обстоятельствах, что составляют всю связь и цель негоциации между нами, Венским и Берлинским дворами относительно Польши и Порты. В дополнение сей политической картины граф Никита Иванович передаст вам как последний наш с Портой мирный трактат, заключённый в тридцать девятом году, так и все предшествующие трактаты, протоколы конференций и другие публичные акты и записи бывшего в тридцать седьмом году Немировского мирного конгресса[20]. Первые послужат к показанию прежних интересов и правил империи, последние — к распоряжению церемониальных обрядов в Фокшанах...

В конце апреля, когда ненадолго стихли обильные весенние дожди, Алексей Михайлович Обресков выехал в Яссы. Передав Румянцеву подписанное Екатериной рекомендательное письмо, он сразу поинтересовался ходом переговоров в Журже.

   — Слава Богу — пронесло, — крестясь, сказал фельдмаршал. А потом неохотно и нескладно поведал об упрямстве турок, о своём решении уступить им в пункте, касающемся кораблеплавания. И коротко закончил: — Симолин вернётся — изъяснит подробно.

Статский советник Симолин приехал в Яссы утомлённый, болезненный — он страдал лёгочной хворью, — вручил Румянцеву утверждённый в Журже акт, одну из копий — Обрескову. Хрипло подкашливая, Иван Матвеевич обстоятельно рассказал о своих беседах с Абдул-Керимом и бдительно предупредил:

   — Перед прощанием Абдул намекнул, что состав турецких полномочных на конгресс будет изменён. Но кого переменят — он не ведает.

Обресков высказал догадку, что отставят рейс-эфенди Исмаил-бея:

   — Он в сей должности состоит недавно, в политике — человек новый, неискушённый. Вероятно, султан Мустафа усомнится, что бей сможет достать полезный для Порты мир... Другое дело Осман! В бытность мою резидентом в Константинополе я многократно виделся с этим почтенным старцем и без лести скажу: умён, хитёр, а в политических делах из всех известных мне турок — сильнейший!

   — Вы, Александр Михайлович, тоже не лыком шиты, — шутливо заметил Румянцев. — С Божьей помощью одолеете турчина!..