...Обресков ожидал ответ из Киева не ранее двух-трёх недель и сперва подивился такому скорому приезду нарочного. Но, прочитав привезённые им бумаги, отдал должное мудрой предусмотрительности Воейкова: «Тёртый калач... Знает, как с турком дело вести...»
Глядя на ожившее лицо тайного советника, Соловков, которому Пиний уже поведал об аудиенции у Муссун-заде, игриво пошутил:
— Теперича прижмём хвост везиру, ваше превосходительство. Не отвертится басурманин!
Обресков шутку не принял — буркнул холодно:
— Везир — разумный человек. И всё сказанное им — не его вина. Он читал, что написал каймакам... А вот тот, видно, большая сволочь, коль осмелился такое насочинять.
— Господин Веселицкий, помнится, как-то писал, что Якуб с консулом Тоттом дружбу водит, — заметил поверенный в делах Павел Левашов. — Может, он руку приложил?
— Кабы приложил — Веселицкий бы знал, — возразил Пиний. — У него при Якубе конфидент состоит — всё доносит.
— А если проглядел?.. Ты, похоже, забыл, что барон девять лет провёл при здешнем французском посольстве и знает турецкий язык. Переговорить с агой с глазу на глаз для него большого труда не составит. Мне, к слову, никогда не нравился его странный перевод в Крым...
Вернувшись из Константинополя в Париж, Франц де Тотт представил герцогу Шуазелю секретный доклад о желательности тесного союза между Францией и Крымским ханством. Идея союза показалась герцогу привлекательной — он доложил о ней королю Людовику. И поскольку предлагаемый союз отвечал интересам Франции, соперничавшей с Россией и другими державами в европейской политике, он получил королевское одобрение, а автор прожекта был отправлен в Крым осуществлять задуманное.
...Обресков, не слушая препирательств своих чиновников, сунул бумаги в пустую папку, протянул её Пинию:
— К вечеру сделать переводы донесений на турецкий язык... А вы, Левашов, отправляйтесь в сераль и потребуйте для меня аудиенцию у великого везира. На завтра...
Муссун-заде принял российского резидента перед полуденным намазом, принял неохотно, словно чувствуя, что тот затеял какую-то интригу.
А Обресков, едва закончились обычные взаимные приветствия, сразу перешёл в наступление.
— Я и ранее высказывал своё недоумение по поводу письма балтского каймакама, — заявил он, сурово надвинув брови. — А ныне имею неотразимые доказательства лживости его утверждений!.. Вот свидетельства очевидцев, совсем иначе описывающих имевший место разбой.
Сделав несколько шагов вперёд, Пиний передал Муссун-заде красную сафьяновую папку с переведёнными копиями сообщений конфидентов «Тайной экспедиции».
Великий везир, быстро переворачивая хрустящие листы, щуря глаза, просмотрел бумаги, захлопнул папку.
— Здесь нет ни одной подписи... Кто эти очевидцы?
— Я не имею полномочий назвать их имена, — жёстко ответил Обресков. — Но вы можете поверить, что всё написанное — истинная правда.
— А я намерен верить балтскому каймакаму, нежели вашим неведомым писакам!
Дальнейшие объяснения и взаимные упрёки ни к чему не привели — каждый стоял на своём.
— Мне поручено довести до сведения его светлости султана подлинное толкование случившегося в Балте происшествия, — сухо произнёс Обресков, поднимаясь со стула. — Я представил вам необходимые документы. А теперь позвольте откланяться.
Не дожидаясь ответа Муссун-заде, он легко кивнул головой, обряженной в длинный коричневый парик, и вышел за двери...
После столь решительного демарша резидента, продемонстрировавшего великому везиру, что Россия не признает за собой никакой вины, турки поумерили пыл и на неделю оставили Обрескова в покое. Но затем в его доме снова появился чиновник, объявивший, что господина резидента вызывает на аудиенцию рейс-эфенди Осман.
Полагая, что тот опять заведёт разговор о Балте, Алексей Михайлович прибыл в сераль с твёрдым намерением не уступать турецким домогательствам. Однако рейс-эфенди о Балте даже не упомянул, чем немало удивил тайного советника. Но зато он в резкой форме потребовал немедленно удалить все русские войска от северных границ Порты и вывести их из польских земель. И пригрозил, заканчивая свою речь:
— В случае невыполнения султанского условия Блистательная Порта будет вынуждена подвести к границам своё войско!
— Это зачем же? — насторожился Обресков.
— Для охранения их от вторжения вашей армии, — ответил Осман.
Обресков тягуче посмотрел на рейс-эфенди. Настроенный на долгий диалог, Алексей Михайлович только сейчас сообразил, что аудиенция будет короткой, ибо Осман имеет чёткие указания, что следует сказать российскому резиденту, и все рассуждения и призывы к здравому смыслу в данный момент никак не повлияют на ситуацию. Тем не менее он молвил со вздохом:
— Я с сожалением примечаю, что вы прилагаете изрядные усилия для ухудшения отношений между нашими империями. Необоснованные подозрения, коими вы обильно начиняете каждую аудиенцию, вызывают у меня опасение, что Порта намеренно старается очернить Россию, дабы представить её перед всем светом коварной клятвопреступницей... Подумайте, разумно ли сие? Какая от этого вам корысть?
Рейс-эфенди оставил без внимания рассуждения резидента, объявил начальственно:
— Россия должна выполнить требование султана!
— Российских войск у ваших границ нет, — сдержанно парировал Обресков. — А потому и отводить нам некого...
Когда рейс-эфенди пересказал содержание беседы султану Мустафе, тот длинно выругался и, стрельнув взором на Муссун-заде, приказал отправить двадцать тысяч янычар на усиление турецких гарнизонов в Бендерах, Хотине и Очакове.
— Этот шаг может вызвать неудовольствие России, — вкрадчиво, чтобы не гневать султана, заметил великий везир.
— Этот шаг вызовет у гяуров страх! А с ним — покорность...
Июль — август 1768 г.
Никита Иванович Панин к султанским угрозам и требованиям, о которых сообщил в письме Обресков, отнёсся достаточно спокойно и благоразумно.
«Грозить войском — суть турецкого характера, привыкшего по всякому поводу запугивать соседей, — бесхитростно написал он Екатерине, проводившей, по обыкновению, лето в Петергофе. — Турки внутренне нас боятся и поэтому избегают всех наружных доказательств и причин к раздражению нашему. И хотя они говорят о направлении войска к Хотину и Бендерам, я думаю, что сие не последует. (Панин ещё не знал о последнем повелении султана). Однако, со своей стороны, мы должны дать взаимно Порте полное успокоение».
Никита Иванович предложил на рассмотрение императрицы два пункта, которые, по его мнению, могли бы достаточно удовлетворить турок.
Первый пункт состоял в немедленном и жестоком наказании бунтовщиков в присутствии «самовидцами» турецких чиновных особ.
«Сие должным образом подтвердит нашу непричастность к злоумышленникам и их осуждение», — расслабленно подумал он, тыкая пером в массивную чернильницу.
А во втором пункте попросил дозволения на отправление от его, Панина, имени к великому везиру «листа с пристойными о произошедшем изъяснениями» и с «сильнейшими уверениями» о склонности России и далее жить с Портой в мире, тишине и добром соседстве.
Поразмыслив, Екатерина сочла эти предложения вполне приемлемыми, и в начале августа они были отправлены в Константинополь.
Но кроме официального послания Панина, нарочный офицер вёз Обрескову секретный пакет об интригах, учинённых бароном де Тоттом.
Пристальное внимание, которое русская разведка уделила в последние недели французскому консулу, следя глазами конфидентов за каждым его шагом, каждым поступком, дало желаемые результаты — в июле удалось узнать об отправлении, а затем и перехватить письмо Тотта герцогу Шуазелю, в котором барон многословно и горделиво хвалился подкупом каймакама Якуб-аги и склонением его к искажению событий в Балте. Крайне осерчавший от такой консульской подлости, Панин присоветовал Обрескову настоять перед рейс-эфенди о тайной посылке в Крым турецких агентов, чтобы внезапно схватить там барона, доставить в Константинополь и допросить со всем пристрастием. Его ответы и бумаги стали бы лучшим доказательством непричастности российской армии к балтскому погрому. И одновременно поставили бы Францию в весьма пикантное положение.