Терзаемый сомнениями, Евдоким Алексеевич написал Екатерине длинное письмо.

Она ответила скоро и ясно:

«За полезное находим мы представить ногайским ордам по собственному их соглашению выбрать себе в сераскиры Казы-Гирей-султана».

Щербинин должен был от своего имени приветствовать избрание Казы сераскиром и обнадёжить его покровительством.

Екатерина поступила правильно и дальновидно: если Казы станет сераскиром без разрешения Порты и Крыма, как это было принято по татарским обыкновениям, то для сохранения себя в этом достоинстве должен будет ласкаться к России, чтоб получить утверждение от неё. А Россия торопливость не проявит — посмотрит за его делами.

«Время покажет, — думала Екатерина, — достоин ли он нашего покровительства и утверждения в сераскирстве или же сделает нужным своё уничтожение... А тогда и Шагин пригодится!..»

Сентябрь — октябрь 1773 г.

Измотанной пятилетней войной России было уготовано ещё одно тяжёлое испытание. Озабоченный борьбой с сильным внешним неприятелем, бросая на его поражение всё новые силы и средства, Петербург не только истощал мощь империи, но и засевал ниву народного недовольства, замучив подданных рекрутскими наборами, многочисленными податями и повинностями. И в сентябре на Яике взбунтовались тамошние казаки.

Екатерина призадумалась.

Бунтами Русь удивить было трудно — бунтовали всегда. Даже в первопрестольной Москве два года назад поднялась чернь, ломилась в Кремль, убила архиерея Амвросия, других служилых людей, грабила и бесчинствовала. Но то бунтовала чернь — безоружная и пьяная. Посланный в Москву Григорий Орлов быстро восстановил порядок, наказал виновных... На Яике было другое: поднялись казаки — люди, в военном деле толк знающие, к дисциплине приученные, сабель и пушек не боящиеся. И самое пугающее — это имя покойного мужа императора Петра III, ставшее знаменем бунтовщиков. Ибо, по долетевшим в Петербург слухам, подвигнул казаков на мятеж именно он, Пётр, чудом якобы спасшийся тринадцать лет назад от смерти, скрывавшийся до поры в народе, а теперь возомнивший вернуть себе коварством отнятый престол и дать простому люду истинную волю.

«За царя сражаться сам Бог велел, — думала Екатерина, комкая подрагивающими пальцами вышитый платочек. — Только кто этот мерзавец, именем убиенного назвавшийся?..»

Через неделю-другую узнала — беглый колодник Емелька Пугачёв. И тотчас послала рескрипт оренбургскому генерал-губернатору Ивану Рейсдорпу, чтобы подавил бунт.

А в ответ — вести печальнее прежних: ширится смута, заполняет всё новые и новые земли. Уже не только казаки поднялись, но и башкиры, татары казанские, казахи, уральские работные люди. Рейсдорп рад бы усмирить их, да не может — малочисленными крепостными гарнизонами много не навоюешь.

«Видно, крепкое войско надобно, чтобы опрокинуть бунтовщиков, — сжала губы Екатерина. — Только нет войска — с турком оно накрепко повязано... Мир нужен, мир...»

Ломая перо, она быстро черкнула Панину записку: представить на ближайшем Совете свои рассуждения о скорейшем достижении желанного мира с Портой.

Панин повеление исполнил. На Совете говорил, по обыкновению, неторопливо, с ленцой, но умно и понятно:

   — Рассмотрение всех прежних дел с Портой совершенно однозначно показывает, что её упорство в татарском вопросе, а особливо — в уступке нам крымских крепостей с их принадлежностями, встретило трудности доныне непреодолимые. Печально, но следует признать, что без всякого ослабления от времени и продолжительности военных действий они изо дня в день умножаются. Я зримо вижу, что намерение турецкого правительства и всей нации по вкоренённому её бесчеловечию и зверству говорит об их желании лучше вконец подвергнуть себя всем возможным бедствиям и опасностям от продолжения войны, нежели купить за оную цену мир. Мир, по собственному их признанию, им необходимо нужный и во всех других частях выгодный.

   — Что же мешает тому? — поспешил спросить Вяземский, нервничавший почему-то сильнее других.

   — Мешает мнение, что допущение России утвердить себя в Керчи и Еникале лишит навсегда Константинополь внешней безопасности.

   — Царьград здесь ни при чём, — сказал Орлов. — Турки понимают, что если Россия заимеет военный флот на Чёрном море, то их владычество в тамошних водах и в Крыму закончится раз и навсегда.

   — Это так, — согласился Панин, — но то упорство, с которым они не хотят идти на уступки, не может не тревожить нас. А состояние кризиса, в коем находится Российская империя, вынуждает меня предложить Совету упомянутое кем-то ранее предложение... — Панин сделал паузу и закончил со вздохом: — Следует отказаться от нашего требования Керчи и Еникале.

Орлов с удивлением посмотрел на Панина и спросил со злой иронией:

   — Может, нам сразу признать поражение?

   — Не язвите, граф, — обиженно ответил Панин. — Наши победы у нас никто не отнимет... Но империи нужен мир!.. Мир любой ценой!.. Даже уступкой упомянутых крепостей.

   — Отдать такие удобные крепости — значит остаться без флота, — горячо возразил Иван Чернышёв. Будучи вице-президентом Морской коллегии, он не желал уступать туркам приобретённые черноморские порты.

   — Они не столь уж удобные, чтобы держаться за них намертво, — возразил Панин.

   — Это почему же?

   — Содержание, оборона и снабжение сих крепостей не только стали бы требовать весьма значительных расходов, но были бы неминуемо подвержены крайним неудобствам и затруднениям. Ибо вся коммуникация с ними сокращалась бы до одной навигации по Азовскому морю. А море сие, как известно, каждую зиму совсем невозможным для плавания бывает... Да и само естественное положение крепостей не представляет замену никаких важных выгод. Ни для охранения татар, ни для основания на Чёрном море собственного нашего кораблеплавания они должным образом не пригодны.

   — Однако ранее вы считали иначе, — проронил колюче Иван Чернышёв.

   — При определении наших мирных кондиций сие предполагалось возможным и удобным по одним теоретическим сведениям. Но теперь известно, что ни одно из тех мест не имеет ни гавани к помещению судов некоторой величины, ни каких-либо преимуществ перед нынешними нашими верфями, заведёнными на Дону. В окружности сих мест совершенно недостаёт всяких материалов к судовому строительству, почему оные надлежало бы сплавлять Доном из верховых городов.

   — Так что же получается, граф? После всех завоеваний и пролитой крови мы на Чёрном море ничего не поимеем?

   — Поимеем... Кинбурн!.. Сей город, лежащий в самом устье реки Днепр, соединяет в себе несравненно большие удобства для желаемых нами выгод и в обуздании татар, и в надёжном противовесе Очакову, который у турок почитается ключом Крыма, и в заведении собственного кораблестроения и торговли... У Кинбурна есть место для пристанища судам большой величины. Кроме того, государственная экономия требует открыть рекой Днепр из прилегающих к ней провинций новый путь коммуникации.

Все задумались над словами Панина, но Орлов спросил въедливо:

   — С чего вы взяли, что Кинбурн хорош? При нём нет не токмо пристани, но и никаких прочих удобств. А обилие великих мелей, далеко в море и в залив распространившихся, не даст возможности содержать там флот... Нет, Кинбурн никакой пользы империи не принесёт!.. А вот в Керчи имеется весьма удобная гавань! И, владея требуемыми крепостями, можно спокойно проводить суда из Азовского в Чёрное море. А строить их будем на старых верфях.

   — Я хочу владеть морем, — сказала Екатерина, озабоченно слушая спор. — И иметь там военный флот, могущий упредить все турецкие происки против Крыма.

   — Если мы отдадим Керчь и Еникале крымцам, то турки — будучи с ними одной веры и имея сторонников в тамошнем правительстве — уговорят татар уступить им сии крепости. А значит, выход в море нам заказан! — воскликнул с жаром Орлов. — Господи! Ведь очевидно же, что на совершенное отделение татар от турок потребно ещё много времени и трудов!