Первым под договором поставил подпись хан Сагиб-Гирей. За ним, по очереди подходя к столу, ширинский Джелал-бей, Багадыр-ага, мансурский Шахпаз-бей, аргинский Исмаил-бей, едичкульский Карашах-мурза, едисанский Темиршах-мурза, буджакский Катыршах-мурза и джамбуйлукский Эль-Мурзаг-мурза.

Последним расписался Евдоким Алексеевич Щербинин.

Одновременно татары подписали декларацию об отделении от Турции, в которой выражалась надежда на справедливость и человеколюбие Блистательной Порты, что «не только будем с её стороны оставлены в покое», но и после завершения нынешней войны она «благоволит формально признать Крымский полуостров с ногайскими ордами свободным, неподначальным, а собственную его власть ни от кого не зависимой». Декларация предназначалась «для обнародования во всех окрестных землях и владениях».

Здесь же, в Карасувбазаре, немедленно были усажены за столы канцеляристы Цебриков и Дзюбин, которым радостный и взволнованный Евдоким Алексеевич велел не вставать до тех пор, пока все подписанные документы не будут размножены в копиях.

Смахивая тонкие струйки пота, катившиеся из-под париков по выбритым щекам, канцеляристы полдня усердно скрипели перьями. Когда они закончили, все пакеты опечатали личной печатью генерала и вручили нарочному офицеру секунд-майору Варавкину. Тот прихватил десяток казаков в охрану и стремительно ускакал к Перекопу. Оттуда нарочные, выделенные полковником Кудрявцевым, веером разлетелись в разные стороны — в Киев, Харьков, в Яссы, Бухарест. Сам Варавкин помчался в Петербург.

Вечером Евдоким Алексеевич устроил пышный ужин для своих офицеров. Те сначала долго соревновались в здравицах в честь Екатерины и Щербинина, а потом просто напились до бесчувствия.

Евдоким Алексеевич охотно слушал тосты, восхвалявшие его мудрость, долго крепился, чтоб не уснуть прямо за столом, потом, поддерживаемый под руки, едва дошёл до постели и упал на неё как подкошенный...

Часть пятая

КЮЧУК-КАЙНАРДЖИЙСКИЙ МИР

(Октябрь 1772 г. — сентябрь 1774 г.)

Октябрь — ноябрь 1772 г.

Российский посол Алексей Михайлович Обресков прибыл в Бухарест 15 октября. День выдался пасмурный, ветреный, к торжествам не располагающий, но кривые немощёные улицы города были запружены народом. Обрескова встречали как знатного государя или знаменитого полководца: с восторженными криками, весёлой музыкой, колокольным звоном, густо повисшим над церковными куполами. Приятно поражённый теплотой встречи, Алексей Михайлович снисходительно открыл дверцу кареты, чтобы люди могли разглядеть его получше... «Освободители всем народам в радость», — растроганно подумал он, утирая платком повлажневшие глаза.

Стоявшие поблизости обыватели, решив, что посол сейчас выйдет к ним, рванулись к карете — произошла давка, кто-то упал, на него повалились другие; кони в упряжке испуганно дёрнулись в сторону, сбили двух или трёх человек.

Обресков обмер, устрашившись, захлопнул дверцу и больше её не открывал.

Вязкий ночной мрак быстро заполнял городские улицы, но колокола продолжали гудеть, народ не расходился — всё так же кричал, бежал рядом с каретой, освещая посольский путь факелами...

Турецкое посольство въехало в Бухарест на две недели позже. Теперь его возглавлял новый рейс-эфенди Абдул-Резак. Обресков сам попросил посла не торопиться с приездом, сославшись на неготовность «домов в Бухаресте» для приёма высокого гостя. В действительности же Алексей Михайлович хитрил: намеренно оттягивал начало конгресса, надеясь на скорое подписание Щербининым договора с татарами.

«Ежели Евдоким Алексеевич поспешит с копией, — рассуждал он, — то и разговор с рейс-эфенди поведём построже... Замена турецких послов, несомненно, означает неудовольствие султана поступками прежних полномочных. Стало быть, Абдул на разрыв негоциации не пойдёт!..»

Бухарестский конгресс открылся 29 октября.

Утром, в восемь часов, в конференц-зале собрались советники посольств и переводчики, чтобы провести обычное в таких случаях совместное освидетельствование полномочных грамот и сличения их копий с подлинниками. Процедура заняла около часа. Все документы были признаны в силе, хотя турки попытались поставить под сомнение соответствие посольских чинов.

   — Рейс-эфенди равнозначен вашему министру, ведающему иностранными делами. Но посол Обресков таковым, как нам известно, не является.

Пиний решительно отверг это утверждение:

   — Звание члена Иностранной коллегии совершенно равняет его с рейс-эфенди. И по должности они одинаковы, ибо каждый служит под своим управлением: рейс-эфенди — великого везира, господин тайный советник — своего министерства... У нас с вами разные государственные устройства, разные названия должностных особ, но суть обоих послов совершенно равнозначная.

Закончив освидетельствование, советники собрали бумаги и разъехались по своим резиденциям для докладов.

Спустя три часа оба посольства направились к конференц-залу. Обресков, как и в Фокшанах, ехал в парадной карете, запряжённой шестёркой каурых лошадей. Абдул-Резак — верхом на коне. Обе процессии выглядели торжественно, но без излишней помпезности и щегольства, свойственных первому конгрессу. Подъехав к дому, послы вошли в специальные комнаты, отведённые для отдыха, обставленные одна — в европейском стиле, другая — в восточном.

Обресков придирчиво оглядел своих советников и секретарей, предупредил строго:

   — В обычаях турок состоит не снимать ни перед кем шапки. Поэтому велю всем надеть шляпы и на конференции с голов оные також не снимать!

Двери распахнулись, послы вошли в зал заседаний, сели на приготовленные для них канапе, между которыми был поставлен широкий стол, покрытый дорогим красным с золотым галуном сукном. Свиты остались за спинами послов.

Обресков и Абдул-Резак обменялись краткими приветственными речами. (Турки опять попали впросак: у них снова не оказалось переводчика, знавшего русский язык, — речь рейс-эфенди была переведена на итальянский).

Проверив полномочия друг друга, послы договорились о продлении срока перемирия до 9 марта 1773 года и, так же как на конгрессе в Фокшанах, решили отказаться от излишних церемоний.

На этом первая конференция закончилась.

На следующий день в Бухарест примчался нарочный из Крыма с пакетом от Щербинина. Евдоким Алексеевич написал, что татарское дело, несмотря на трудности и препоны, приведено им «почти к желаемому окончанию».

   — Ну что ж, — удовлетворённо сказал Обресков, возвращая бумаги Пинию, — получим копии актов, тогда и о Крыме поговорим с Абдулом. А покамест придётся неприметно потянуть время...

Для видавшего виды политика, многократно общавшегося с турками, эта задача была не самой трудной, и три последующие конференции прошли в бесплодных препирательствах сторон, кого считать виновником текущей войны.

Обресков не спешил. Верный своим правилам, он стремился получше узнать характер Абдул-Резака, насколько рассудителен и твёрд в вопросах, ловок и увёртлив в ответах. Лишь на пятой конференции, уже ближе к её концу, Алексей Михайлович решил проведать мысли рейс-эфенди о татарском деле. И, как бы между прочим, предложил для обсуждения следующий пункт:

«О признании со стороны Порты всех в Крымском полуострове жителей и вне оного обитающих татарских орд и родов без изъятия вольными и независимыми народами и об оставлении оным в полной собственности всех ими обладаемых вод и земель».

Абдул-Резак выслушал переводчика, но отвечать не стал — ждал, что ещё скажет русский посол.

Обресков огласил следующий пункт: чтобы «нация освобождена была от порабощения, в котором она поныне находилась, как в Чёрном, так и в других морях, в коих другим нациям оная дозволена; також да постановится беспосредственная между взаимными подданными торговля со всеми теми выгодами и преимуществами, которыми в империи Оттоманской наидружественнейшие нации пользуются».