Серебряный улучил момент и негромко сказал Басманову:

— Ладно стоит войско! Государь доволен.

Басманов не ответил, только сильней насупился.

Иван проехал конницу, проехал московские стрелецкие полки, проехал наряд… Конь шел под ним легко, спокойно… Подъехав к копейщикам, он взял у ближнего ратника копье и с силой бросил его в землю. Копье выбило в смерзшемся снегу глубокую лунку, но не вонзилось, упало…

— Худо точено, — сурово, но беззлобно сказал Иван.

— Немца продырит! — ловко ввернул хозяин копья и блаженно улыбнулся царю. Иван тоже улыбнулся, громко спросил:

— Какие будете?

— А мы всейные, осударь, — ответил копейщик. Тверские, рязанские, владимирские!..

— Воеводы не кривдят вас? — склонившись с седла, потише спросил Иван и прищурился — смел был этот ратник.

— Твоими заботами, осударь, ограждены от всех кривд!

Серебряный видел: довольным отъехал Иван от копейщиков, и снова сказал Басманову:

— Государь доволен!

— Доволен, покуда я молчу! — вдруг резко и угрожающе сказал Басманов.

— Пустое, воевода, — сказал как можно беспечней Серебряный. — Пожалуешься на новгородцев — псковичи обидятся… На псковичей — новгородцы… Что город — то норов! Крик учинится!..

Басманов молчал, хмуро кривил брови.

— Крику быть непременно! — Серебряный осторожно поглядел на Басманова: только на ум его рассчитывал он, на то, что во всех его доводах Басманов сыщет хоть маленькую долю опасности для общего дела — для похода, и откажется от своего намерения. — Пошто перед таким делом людей будоражить и царя гневить?! Не на пир идем, воевода.

— Покрывать вредных? — глухо сказал Басманов.

— Пошто покрывать?.. Самым вредным — правеж учинить, с нерадивых сыскать.

— Како ж сыщешь со старицких воевод? — Басманов с недоброй усмешкой посмотрел на Серебряного и добавил: — Иль правеж учинишь?

Серебряный тоже усмехнулся, но только чтобы скрыть свою растерянность. Глубоко, выходило, копнул Басманов, раз столкнулся и с воеводами Владимира Старицкого. Серебряный посмотрел на пышную княжескую свиту, на самого князя — по-царски торжественного и напыщенного, открыто бросающего вызов царю своим богатством и независимостью, посмотрел на царя — простолюдного и невзрачного в своей нецарской одежде и подумал: «Не сносить головы и Старицкому, коли вырвется из его души все, что накопилось в ней!» Вслух же Басманову сказал другое:

— Князь сам учинит, коли их вину ему указать.

Басманов отмолчался.

Иван заканчивал объезд. Приспустились стрелецкие бунчуки, поутихли трубы и сурны, даже князь Старицкий приустал держать гордую осанку и как-то сник, огрузнул, заболтался в седле…

Басманов вдруг оказал Серебряному:

— Старицкие воеводы больше всех зла чинят!

— Князь уймет их, — быстро проговорил Серебряный.

Мне пусть выдаст, — жестко и твердо сказал Басманов.

— Сие не в обычаях князя, — холодно обронил Серебряный, но тут же добавил: — Ежели большую вину сыскать, может, и выдаст.

— Вина большая, — так же жестко и твердо сказал Басманов.

— Кого? — Серебряный резко повернулся к Басманову.

— Пронского.

От неожиданности Серебряный чуть не выронил из рук шестопер. Все, что угодно, ждал он от Басманова, только не этого. Требовать выдачи Пронского — большого старицкого воеводы! Даже если бы князь Владимир и выдал его, Пронский сам не отдался бы Басманову — уж больно велика верста была между ними. Пронский скорее на плаху пошел бы, чем на повину к Басманову.

— Воевода, верно, шутит? — зло спросил Серебряный, подумав, что Басманов издевается над ним.

— Князь, — спокойно проговорил Басманов, — ежели мы не уймем Пронского да иных с ним, никакой крепости нам не взять, куда бы мы ни пошли — в Ливонию иль в Литву. Царь нам сего не оставит.

— Пронский — не стрелецкий голова!

— О стрелецком голове, князь, мы с тобой и не говорили бы! Шестерых голов стрелецких я уже ставил под плети, нынче поставлю еще…

— Пронского — тоже под плети? — едва сдерживая себя, спросил Серебряный.

— Опомнись, князь! Не имею такой власти.

Басманов поискал глазами Пронского в свите князя Владимира — Пронский ехал подле оруженосцев, могучий, гордый, в тройчатой кольчуге с копьем и щитом в руках, вороной конь под тяжелым чалдаром ⁹… Серебряный тоже смотрел на Пронского и думал: «Эка, как зубы на тебя, боярин, наточили царские приспешники! В псарях у тебя не ходили бы, а чести твоей ищут! Ну да ненадолго лягушке хвост».

— Пусть приедет ко мне, — сказал Басманов, но как-то нетвердо, встревоженно, словно испугался своей дерзости. Серебряный почувствовал его волнение и понял, что он и сам мало верит в возможность затеваемого, но Серебряный знал решительность Басманова, знал, что тот не остановится ни перед чем.

— Я уговорю Пронского приехать к тебе, — сказал Серебряный. — Токмо обещай не бесчестить его!

— Я не трону его чести, ежели она у него есть.

Из темного проема церковных дверей валит пар, как из бани: карнизы и навесы над дверями покрыты белой индевью, отчего церковь кажется похожей на громадную берлогу.

Гул колоколов то стихает, то вновь зачинается — поначалу нечастым, глохлым брязкотом, потом быстрей и звонче, переполошенно и буйно накатывается, накатывается хлесткий перезвон, скапливается в воздухе, тяжелеет и вдруг бьет тяжелым, гулким ударом — в землю, в небо…

С куполов осыпается снег — летит комьями и густой белой пылью, — нищие ловят его в ладони, припадают к нему лицом и суетятся, суетятся…

— И нагой не без праздника, — шепчут они с заумью. — Царько наш милосердный нынче пожалует убогих!

Еще задолго до окончания службы стали они собираться небольшими, враждующими меж собой кучками возле церкви святого Егория Победоносца, где стоял обедню царь. Потянулся к церкви и народ — с крестами, хоругвями, иконами… Притащились юродивые. Они сразу стеснили нищих с паперти: стали ползать по обледенелым ступеням, сдирать ногтями комки, счищать мусор, грязь… Кричали, хохотали — то жалобно, то зло, то вдруг замолкали — разом, будто по чьему-то велению, глаза их останавливались, делались плоскими и напряженными, как у мертвецов.

На площади возле церкви скапливалось все больше и больше народу. Самые проворные забрались на крышу стоящей неподалеку ямской избы, обсели длинный покатый настил конюшни, пристроенной рядом с избой, кто-то подал туда хоругви, кресты… Один крест прикрепили на трубе ямской избы. Его обдавало дымом, и люди заволновались, нищие замахали клюками…

— Кощунство! Кощунство! — зашумела толпа.

Но креста не сняли: дым стал слабеть, а через время и совсем прекратился — в избе потушили печь.

Вдруг крыша над конюшней с глухим треском проломилась, и все, кто сидел на ней, ухнули вниз. Дико заржали напуганные лошади, завопили покалеченные…

Толпа на площади охнула и откачнулась от конюшни. Кто-то кинулся, отворил ворота… Несколько лошадей вырвалось на волю и понеслось прямо в толпу. Полетели на землю хоругви, иконы… Толпа качнулась в сторону, смяла нерасторопных и упавших, хлестнулась о стены домов, заглушив паническим вздохом глухой крик раздавленных, и вдруг замерла, остановленная чьим-то ликующим воплем:

— Царь!

Иван стоял на паперти в окружении бояр и воевод и угрюмо смотрел на оторопевших, словно захваченных врасплох людей.

Валялись на земле затоптанные хоругви, иконы, билась в сугробе лошадь с поломанными ногами, из конюшни доносился негромкий, но хорошо слышимый в наступившей тишине зов: «Спасите! Спасите!»

Ни один человек не кинулся на помощь, никто не пошевелился даже: люди словно не слышали или боялись хотя бы малейшим движением отягчить свою вину. Они будто пристыли к земле, беспомощные и кроткие, всем своим видом, жалкостью и кротостью показывающие свою покорность, свое смирение и этой покорностью, этим смирением старающиеся заменить все те почести, которые собирались оказать ему — так угрюмо и недружелюбно взирающему на них с высоты паперти.