— Митрополит пусть ведает, а пошто иным досужим людям про то ведать?

— А пошто же таить доброе дело? Пусть все ведают о свершениях ума человеческого и рук его искусных. От сего токмо польза будет, ибо добрые деяния рождают в душах людей добрые устремления.

— Скорин твой был еретик! — бросил угрожающе Щелкалов. — Про то також ведают! И будь душа княжича наполнена добрыми устремлениями, не повелел бы государь заточить его в темницу. Разглядел государь — где добро, а где зло! И ведает он, кто тем злом напитал душу недоросля — и огубил ее! Ты, дьякон, сгубил его душу! — с ожесточением тыкнул в Федорова пальцем Щелкалов. — Ты рассеваешь по душам семена новой ереси, подобно Башкину да Артемию, и тебе не оставится!

Подошел Мстиславец; молча стал рядом с Федоровым. Федоров обнял его, тихо выговорил:

— Недоставало мне еще в хульных речениях ретиться ²³³… Ступай с богом, Василь Яковлевич! Не хочу я пререкаться с тобой иль, вяще того, вразумлять тебя. Ты умен, да вот во зло свой ум употребляешь. Страшна злая глупость, но во сто крат страшней злой ум. Для самого себя також!..

Дня три спустя подстерег Щелкалова в Кремле хитроглазый, проворный послушник из Чудова монастыря — передал с осторожной оглядкою, что архимандрит Левкий хочет свидеться с ним по какому-то важному делу и приглашает его нынче — перед вечерним звоном — зайти в монастырь.

Удивился Щелкалов, призадумался: чего хочет от него Левкий, сей хитрющий, коварнейший из коварных лис? Сроду не имел он никаких дел с попами, да еще с этакими, как Левкий! От сего черноризца подальше держаться — вот самое лучшее дело! Но, с другой стороны, и соблазн был велик. Нынче Левкий к царю ближе всех, и чуял Щелкалов — надолго, потому что Левкий не только был во всем противоположен Сильвестру, был он — и это самое главное! — на редкость схожим с царем — и душой и мыслями… Царь любил в нем себя, а это было надежней всего. Именно это и соблазняло Щелкалова. Заиметь надежную тропку к царю! Не об этом ли все его помыслы! Знал, что самому ему протоптать ее во сто крат тяжелей. Да и протопчешь ли еще?.. А вот через Левкия, сойдись он с ним — и потесней! — он мог бы пробиться к царю.

От думной палаты до Чудова монастыря — рукой подать, но Щелкалов не пошел напрямик, помня настороженные оглядки послушника.

Попетляв немного по Кремлю, в предвечерний час уже немноголюдому, Щелкалов, никем не замеченный, подошел к монастырским воротам. Калитка отворилась без стука — его уже ждали… Тот же самый послушник отвел его к архимандриту в святительскую.

Левкий встретил Щелкалова сдержанно, без подкупающего радушия и елейных слов, спокойно, просто, по-монашески, благословил его, расспросил о семье: о жене, о детях… О детях расспросил поподробней: отданы ли в обучение грамоте и куда отданы — монастырским ли учителям или приходским? Посетовал, что многие учителя в приходах нерадивы и невежественны, отчего и к монастырским учителям люди начинают относиться с недоверием, учат детей грамоте дома, как сами умеют, не по книгам, оттого многие недоросли неучами остаются: ни книг святых прочитать не умеют, отчего к вере не радеют, ни даже руки приложить… Потом вдруг вспомнил недавний пир в Грановитой палате, лукаво пощурился на дьяка, давая понять, что знает о его злоключении, но говорил только о царе, восхищался его щедростью, вспомнил, что после казанского похода царь раздал из своей казны, помимо платья, сосудов, доспехов, коней, помимо вотчин и поместий, почти пятьдесят тысяч деньгами…

— А нынче, должно быть, и того более! — сказал он с прежним восторгом, за которым, однако, проглядывала и зависть, и даже осуждение — за то, что царская щедрость была направлена не туда, куда, вероятно, хотелось бы Левкию.

— Да вот сочтут казначеи, — сказал Щелкалов, просто так сказал, лишь бы не молчать.

— Сочтут, сочтут, — повздыхал Левкий. — И все бы гораздо, да вот… беда, — промолвил он скорбно. — Сыскали днесь в Тайницкой стрельнице, в подвале… тело боярина Репнина. Ненароком сыскали… Второго дня присылала женишка его ко дворецкому спросить о боярине… Домой он с пира не воротился. Дворецкий ответствовал: надерзил, деи, боярин государю да и ушел своей волей с пира. Тако оно и было… Крепко надерзил боярин государю, но государь, слава богу, и слова гневного не изрек ему, все стерпел!.. Будто ведал его судьбу.

Щелкалов слушал Левкия с широко открытыми глазами. Тут же сразу ему и вспомнилось, что два последних дня все бояре в думе были просто не в себе, а сегодня так и вовсе лица ни на ком не было. Думал Щелкалов, что это они все еще от пира царского никак отойти не могут, а тут, оказывается, вон в чем дело — панихидой повеяло. «Веселое похмелье!» — подумал злорадно Щелкалов и спросил Левкия:

— Что же он… свихнулся туда, в подвал-то, или как?..

— Бог его знает, — пожал равнодушно плечами Левкий. — Должно быть, свихнулся. Пьян, веди, был, вельми пьян. Нешто стрезва пустился б царю дерзить?!

— И в Тайницкой?! — удивился Щелкалов. — Пошто ему было идти к Тайницкой? Ни проходу в ней, да и путь — в иную вовсе сторону. К Тимофеевской или Фроловской путь боярина, — раздумывал вслух Щелкалов. — На Варварке подворье его…

— Нынче он уже переселился в иные кровы, — прервал рассуждения Щелкалова Левкий, видя, что дьяк потому и пустился в рассуждения, что решил, будто ради этого дела его и позвали сюда. — Перейдем-ка паче к нашему делу, сын мой. О боярине — к слову пришлось… А кликал тя аз для иной надобности. Ну-ка угадай — для какой? — словно бы заигрывая с дьяком, спросил он и, достав четки, застучал крупными аспидными костяшками.

— Я готов услужить, ежели могу, — прямо, без обиняков сказал Щелкалов, избавляя также и Левкия от всяких нудных околичностей и намеков.

— Гораздо, сын мой, оставим опрятство ²³⁴, — качнул головой Левкий. — Господь також нарицал нам беречися от пусторечия, глаголя: да будет слово ваше: да, да — нет, нет, а что сверх сего, то от лукавого.

Левкий отложил четки, глянул на Щелкалова с пристальностью, но как-то странно, так, словно не в нем высматривал что-то, а через него всматривался в себя. Умен был архимандрит и осторожен — ох как осторожен! — и, должно быть, еще и еще раз взвесил на весах своего разума все за и все против, перед тем как открыться дьяку.

— Книги печатные скоро учнут у нас. делать, — выговорил он наконец, не сводя своих щурких глаз с дьяка. — Дело сие сколь и доброе, столь и худое… «Горе вам, книжники!..» — нарицал Христос, господь и учитель наш.

«Книжники и фарисеи», — мысленно подправил архимандрита Щелкалов, вспоминая, что слова эти Христос говорил совсем по другому поводу, но возражать святому отцу не стал. Сказал иное:

— Доброе иль худое — не ведаю, ведаю токмо, что дело сие государево.

Он уже смекнул, в чем суть дела, и поразился — было от чего поразиться: выходило, что и тем, чьим благословением зачиналось печатное дело, оно тоже было почему-то неугодно. Одной рукой благословляли — другой заводили козни!

«Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты!» Так говорил Христос, и знал же, конечно, архимандрит, о ком он так говорил и почему, но кто возразит ему, кто упрекнет его в измышлении?! Есть такое слово Христа: «Горе вам, книжники!..» — и он и иные с ним поднимут их над собой, как крест, и пойдут с этим крестом как правые и честные против тех, кого сочтут неправыми и бесчестными. И не сомневался Щелкалов, на чьей стороне будет победа! Вспомнился ему недавний разговор с дьяконом Федоровым, вспомнилась его уверенность в своем положении, подкрепленная сознанием, что он находится под защитой царя, и подумал Щелкалов с восторгом и ужасом: «Никто им не помеха: до бога высоко, до царя далеко, да и они же вкруг царя сидят!»