Отец был «думцем» у князя Старицкого. Звучит простовато. «Рождённые для мысли»? «Проникающие в суть»? Спросить у толмачей в Посольском, как будет на латинице «в суть проникающие»: inter legentes?
Неупокоя могли убить. Похитить. Кто-то мог догадаться, что он работает на Колычева. Осторожная разведка в кабаке Штадена ничего не дала. Исчезновение пятидесятника Игната Шишкина связывало его с Неупокоем. Дальше было пусто.
Не посвящённый в детали, но заинтригованный Василий Яковлевич Щелкалов (он получил недавно «вича» вместе с должностью главного дьяка Разбойного приказа) больше ничем не мог помочь. У него была своя забота — новые секты «христов» и Параскевы Пятницы. В Москве явился новый «Христос» Иван Емельянов, дурил посадским головы. О нём уже ходила байка, будто государь призвал его к себе для предсказания будущего и спросил: «Правда ли, Ванька, что ты...» Емельянов прервал его: «Ванька — это ты, беспутный царишка, а я сын божий Иоанн». Государь бросился на него с посохом и видит, что перед ним стоит Спаситель и грозит перстом. Отворотился государь и приказал: «Иди на все четыре стороны». Услышав эту байку, государь велел хватать еретиков.
Щелкалов распорядился ловить блажных на улицах и приводить в Земскую избу. Михайло Монастырёв заронил мысль, что порченые жёнки как-то связаны с ногайцами, приятелями пропавшего Игната. Василий Яковлевич разрешил Умному допрашивать сектантов. Скоро к Василию Ивановичу на Арбат прислали трёх мужиков и женщину. Женщину уже допросили земские казаки жестоко и цинично. Василию Ивановичу нетрудно было сыграть возмущённого благодетеля, он велел принести чистую хламидку взамен изодранных рубах, хотя то, что казаки сделали с женщиной, просвечивало бы, наверно, и сквозь иноческое облачение.
Умной заговорил о вере и убедился в том, что эти несчастные и, очевидно, больные люди обделены даже крохами духовной пищи. Всю её испоганили бездарные попы-иосифляне, дорвавшиеся до власти в церкви. Вот бедные и жрут неведомо что, как все голодающие, — белую глину, падаль, осиновую кору, и пучит их, и корёжит внутренняя боль. Им кажется, что чем темнее ересь, тем она лакомее. Христы считали, что с помощью прыжков и воплей они способны сравняться со Спасителем в благодати пророчества. Жёнки Параскевы Пятницы — просто кликуши, усталые от неуюта жизни и замордованные пьяницами-мужьями, соломенные вдовы или вековуши.
Новые ереси пускали корни на посаде, а не в деревнях. Может быть, город виноват? Он надрывает в людях некую жилу, и хотя их жизнь кажется наполненней, чем деревенская, но втайне они ищут тепла, а может — бестревожной темноты.
Теперь, однако, перед Умным стояли люди, преодолевшие даже страх смерти. Они согласны были на прорубь или на тюрьму, только бы перестали бить и издеваться.
Наведя разговор на ногайцев, Василий Иванович заметил рознь, если не ненависть между сектантами. Трясущиеся «христы» не любили трясущихся «параскев». Они охотно доложили, что знают богатые дворы, где живущие при князьях или боярах касимовские татары привечают таких вот жёнок, нечто творя с ними.
— Что за дворы?
— Да хоть подворье Шереметевых в Кускове.
— Ты там бывала? — спросил Василий Иванович у женщины.
Звали её Федосьей.
— Бывала, — тихо ответила Федосья чёрным ртом. — Кто нас приютит, мы туда тянемся. Ногайцы тоже ищут истинного света.
— И много крутится татар у Шереметевых?
— У них своё. К нам они не лезут. Ежли которые и согрешат... Нет, мы сами по себе. В Кусково татары приезжают издалека, сказывают, ссылки у них с Касимовым.
Никогда не угадаешь, на что нарвёшься. Умной был убеждён: посад Москвы знал, бессознательно храня, многое нужное тайной службе. Что было скрыто от казаков Василия Щелкалова и свирепых писцов Скуратова, могли бы рассказать — все вместе, как бы неисчислимым церковным хором — серые люди, живущие за малыми заметами, плетнями, в обманной тихости огородцев-садиков с капустой и репой между юными прутиками яблонь. Важные тайны прятались по углам и перепархивали над вечерними столами в избушках с земляными полами, в тесноватых крепких теремах, посвистывали по переулкам Псковской слободы, пустынного Заречья и смрадной от кузнечных и красильных промыслов Яузы. Послать бы везде своих людей... Только если им платить хотя бы по полтине в год, как поеошному при пушкарях, казне не выдержать... Но у кого там, в глубине посада, появятся умелые осведомители, тот в тайной драке между государевыми службами одержит верх.
Он отпустил мужиков. Спросил Федосью:
— Как дальше жить станешь? Опоганенная-то.
— Параскева Пятница очистит. Я ж не своей волей опоганена, осундарь. Мария из Магдалы уж на что была срамная, а и её Спаситель поднял.
— А ты не глупа. Книги читаешь?
— Я, осундарь, мыслю о божественном, и сердце во мне живо. Тело — что ж, тело-то...
— Хочешь и дальше во славу Пятницы своей страдать? А может, главной жёнкой станешь? Заведёшь моленную избу али как там у вас зовётся.
— Пятница изберёт, кому быть главной.
— Сама ты высшей силы в себе не слышишь?
— Слышу. Только, боярин, кроме высшей силы, чтоб людей собрать, надо вопить погромче. Их ныне много, с высшей силой.
— Деньги нужны?
В чём-то Умной, наверное, обманывался, перенося на отношения в новых сектах известные начала установления всякой власти. Но в главном, грубом, его расчёты совпадали с замыслами Федосьи. В ней кроме еретически религиозной исступлённости чувствовалось желание руководить людьми, быть на виду.
— Я помогу тебе, — сказал Василий Иванович. — Ты послужишь мне. Наши дела не помешаются. Моя земля, твоё небо.
— С попами договаривайся так-то, — неуверенно огрызнулась Федосья.
— Подумай. Ступай в людскую, там тебе лавку отведут. Я через день вернусь, спрошу.
Срочное дело звало Василия Ивановича в Александрову слободу. По пятницам у государя собирались руководители приказов, ближние бояре и военачальники для сидения и неотложных дел. В эту пятницу намечалось утверждение нового Устава пограничной службы, сочинённого князем Воротынским и дьяком Андреем Клобуковым со старыми станичниками...
Василий Иванович выехал рано утром и добрался до Слободы под вечер. Низкие стены в сумерках чернели на снегу с какой-то мрачной неопределённостью — впечатление, знакомое всем служилым людям, приезжавшим к государю. С весёлым, уверенным настроем никто не проезжал по мосту через речку Серую, разве что в обратную сторону. Речка по-зимнему молчала, изредка всхлипывая или стреляя трещинами в синем льду, и люди суеверные ловили эти звуки как предзнаменования.
Колычев переночевал в слободке для приезжих иностранцев, там было просторней, чище и лучше со съестным. За стену приезжающих пускали на ночь неохотно, приходилось вести переговоры с самим Скуратовым.
Сидение началось сразу после заутрени. В большой палате государя ждали князь Михаил Иванович Воротынский — будущий главнокомандующий в войне с татарами, князь Токмаков, отвечавший за оборону Москвы, воеводы Шуйский и Шереметевы, бояре-думцы Бутурлины, дьяки Щелкаловы, Ильин и Клобуков. Григорий Лукьянович Скуратов вышел вместе с государем.
Иван Васильевич выглядел бодро-озабоченным, сразу велел сесть на лавки не только боярам, но и дьякам, показывая, что сидение будет долгим и деловым. Князь Воротынский доложил о новом Уставе пограничной службы.
Степь за Окой и Доном простиралась на сотни вёрст. Для ногайцев, ударного отряда крымцев, она была родной, знакомой. У них отлично работала разведка, передовые сотни охватывали, захлёстывали куски степи, уничтожая не только воинских людей из пограничной службы, но и возможных мирных осведомителей. Степные люди имели тысячелетний опыт скрытного подхода к русским городам. Новый Устав противопоставлял ему служебное усердие.
Сторожи-всадники, ослепшие от солнца и истомившие коней пустыми разъездами по раскалённым балкам, должны были мотаться между засевшими в опорных пунктах «головами». Время от времени на помощь сторожам выезжали в Дикое поле лёгкие отряды — станицы. На первый взгляд, получалась сеть, туго наброшенная на подстепье, и только люди, оставившие боевую молодость в степи, осознавали, как негуста и непрочна эта сеть.