Сколько ни разливался Поссевин о выгодах объединения с просвещённым миром, его посулы никого не убеждали. Что он считал целебным для России, бояре полагали опасным или бесполезным. Надежда, что за этот сомнительный товар они заплатят хотя бы постройкой костёла в Москве, была заведомо несбыточной. Но совершенно бесполезной миссию его нельзя назвать: он заинтересовал, задел людей из окружения царевича Ивана, смотревших в будущее. Их не всегда отчётливые представления сводились к тому, что немцы — имя собирательное — в скудной, каменной тесноте своей научились работать гораздо лучше русских, используя новейшие «искусства». И чёрных людей своих, и мужиков заставили работать добросовестно, не бегая с места на место, а выжимать из клочка земли или куска железа всё, что можно. У нас пустой земли хватает, а смётки и трудолюбия нет. Соединив «искусства» и западное отношение к труду с российским изобилием, можно построить истинный, а не книжный Третий Рим. Путь к нему, кроме союза с Западом, — «пресветлое самодержавство», хотя и не такое, как понимает его князь Курбский; милостивое правление, свобода в пределах, необходимых для развития торговли и ремёсел, обеспеченность в собственности, её же не отнимет и государь, взаимное доверие и мир с западными соседями. Нас не должны бояться, тогда «Италия» не Обатуре станет помогать, а нам, что ей гораздо выгодней.

Люди подобных взглядов не верили в их воплощение при нынешнем царе. Потому и тянулись ко двору наследника. Когда Иван Васильевич поручил сыну сочинить ответное письмо Папе, он вряд ли подозревал, с какими умыслами, отдалёнными мечтаниями отнесётся царевич к поручению. Иван усмотрел возможность если не сговора, то уговора на будущее с духовным главой «Италии». Послание наследника престола будет не набором увёртливо-обнадёживающих фраз, на что рассчитывал отец, а изложением замыслов, установок его, Ивана, будущего царствования. Он убедит враждебный и подозрительный католический мир, что государство русское готово к переменам, к открытому и мирному слиянию с европейским сообществом, а при его поддержке согласно ополчиться на исконного врага — султана. Но следовало так составить послание, чтобы на Западе, не без участия Поссевина, поняли его, а отец счёл дипломатической уловкой. Потому первым в искренность наследника должен был поверить Антоний Поссевин.

В Старице у царевича было довольно возможностей встречаться с ним без церемоний. Взаимная симпатия возникла со дня приезда иезуита. Уже на торжественной встрече пятеро строго, чуть не бедно одетых монахов явили многозначительный контраст не только бархатно-парчовой толпе дворян и дьяков, но и роскошным ризам священнослужителей. И хоть наслышан был Иван о тайных богатствах орденов, скромное поведение Поссевина, какая-то возвышенная отрешённость заставили задуматься: нет ли в католицизме как раз того, чего не хватает в московском православии людям образованным, взыскующим? Возможно, это было у исихастов школы Нила Сорского, но потеряно, затёрто иосифлянами, а в католичестве сохранено, усовершенствовано... Ивану было приятно, что острый, мрачно-напряжённый взгляд иезуита расслабился и потеплел, скользнув с отца на сына.

Проводником и переводчиком у Поссевина служил старый торговец и дипломат Тедальди. Не за деньги, а, так сказать, honoris causa[87]. Было ему уже за семьдесят, он дважды побывал в Московии «в пору Анастасии», был восхищен её и государя правлением, очарован самим царём. Иван Васильевич, если хотел, мог производить любое, даже приятное впечатление. Тедальди потому и дожил до здоровой старости, что вовремя сообразил: чем лучше мы думаем о людях, чем розовее наше зрение, тем полезней для здоровья... Не видя опричных безобразий, он находил известия о них преувеличенными, а государя по-прежнему считал грозным, но справедливым.

«Некие полагают, что государь немного жесток, — просвещал он папского посланника, а заодно и всю Европу. — Но люди говорят лишнее, будучи сами испорчены в мечтаниях, жестоки и сладострастны... Все эти Штадены и Краузе, сочинители памфлетов, приписывают государю поступки, о коих сами втайне мечтают, но не имеют власти совершить. Сколько своих пороков приписали они царю! Тут и насилие над жёнами боярскими, якобы выстроенными в ряд с завязанными над головами подолами, и утопление сотен евреев в Полоцке, и казни, одна изощрённее другой! Тедальди полагал, что человек скорее хорош, чем плох... Опричные же злоупотребления понятны, объяснимы, царь не в состоянии уследить за всеми, и не его вина, что ему досталось государство с неустоявшимися сословиями, не поделившими права, обязанности и собственность. Жестокий век! Генрих VIII Английский не в монастырь упрятал шестерых жён, а умертвил, и государство жило в бедности и страхе. Елизавета не изменила положения, ей это не под силу, просто она явилась к естественно утихомирившемуся, перебродившему обществу... Одним из доказательств цивилизованности Московии Тедальди считал обилие фряжских вин за государевым столом и то, что с установленными «кормами» посольский пристав доставил ему такого вина целый бочонок.

У этого добродушного жизнелюбца так молодо сияли угольные зрачки и щёки под редковатой, расчёсанной бородкой рдели, как у девицы. Что-то у них было общее с Максимом Строгановым, в своё время без сомнения записавшимся в опричнину: неторопливо-основательная торгашеская повадка и незлобивый взгляд на мир, который невозможно переделать, надо найти в нём своё гнездо и не завидовать чужому. Такими людьми Иван хотел бы окружить себя — в будущем, возможно недалёком... Он даже от себя гнал стыдные мысли. Но при его дворе люди с лицемерным беспокойством толковали о здоровье государя, и до Тедальди, и до Поссевино все эти разговоры доходили.

Письмо к Папе сочинялось тяжко даже с помощью Тедальди, владевшего латынью гораздо лучше русского. Многое отвлекало, уводило в философские, посторонние разговоры. Упоминалось ли о католическом храме для венецианских купцов, одной из просьб Папы, Тедальди торопился поделиться мыслью о пользе конкуренции: торговца взбадривает соперничество, обилие товаров удешевляет их... Царевич снова вспомнил Строгановых и возразил: русские промышленники не терпят конкуренции, стараются скорее заручиться заступничеством приказных или государя, даже в опричнину записаться, чем разнообразить или удешевить товар. Строгановым пришлось бы нелегко на Урале, если бы туда же кинулись новгородские торговцы и промышленники. Опричнина и новгородский погром избавили их от многих соперников. Теперь они безраздельно владеют северо-востоком, заглядывают в Сибирь. Не потому ли русские посадские никак не могут объединиться в борьбе за свои права, что тем, кто вылез хоть на полголовы из дерьма, старый порядок выгоден?

Так говорил Тедальди, но, чтобы сломить сие заскорузлое сопротивление, нужны законы наподобие английских — о невмешательстве приказных в торговые дела, о свободе и правах. Царевич проговаривался, мечтательно улыбаясь: «Надобно их торговые уставы собрать да учредить вместо казанского Промышленный приказ. Когда я… Он спохватывался и умолкал. Догадливый Тедальди погружался в латинский черновик послания в поисках убедительных, изящных оборотов.

Его прекраснодушная забывчивость сыграла двусмысленную шутку с Поссевином. Как с первого приезда Тедальди запало, что у царя жену зовут Анастасией, так он и внушил Антонию или его секретарю. Тот глубоко не лез, путал русские имена, в сопроводительной бумаге записал, что папские дары присланы государыне Анастасии. Хорошо, высказано было не в лицо царю, а через посольских дьяков, те вовремя поправили... Впрочем, Поссевин умел выкручиваться из любых неловкостей, редко смущался, а если терял достоинство, то исключительно во гневе. Тогда хватал за шиворот пристава или дьяка, не поименовавшего Папу сопрестольником Христа. Эта взрывчатая приверженность делу в сочетании с логическим и наблюдательным умом и привлекала царевича Ивана. Он беседовал с Антонием реже, чем с Тедальди, но слушал прилежнее.