— Бог с теми, — заговорил негромко, — кто идёт путём разумным. А мы каким поволоклись после Казанского взятия? Это одно. Другое: что мы за народ, коли завистливая злоба вечно одерживает верх над доброй силой, мастеровитостью, смекалкой? И отчего у нас так много нашлось палачей, стоило свистнуть по-соловьиному, пообещать им калач покруче за счёт других? Сами себя терзали сорок лет, сами себя... Верно Ивашка Пересветов[41] рёк: в которой стране люди не свободны, то и не храбры.

   — Хто за Пересветов? — удивились за столом.

Арсений упустил, что челобитные Ивана Пересветова хранились в тайных коробах и вовсе не были общедоступным чтением. Потеряв нить, он ещё побарахтался:

   — Никита Романович — вот человек! Отчего не он у государя в приближении, а злыдень Богдашка Бельский? За нас Никита Романович голос поднял, а мы сидим да пьём.

Чувствовал — кончился запал. Но как собачью стаю вдруг раззадоривает щенячье тявканье, загомонили, забили хвостами дети боярские. Слова — опричнина, Адашев, подрайская землица — летали над столом горячими дробинами, походя задевая ветерана. Каша в головах была из разных круп, равно клеймили приказных и бояр, двор и земщину, а напоследок — мужиков, готовых сорваться с места подобно птицам, что не жнут, не пашут... Отчего воинники, хоть и много крови пролили, завоёвывая счастье — южное, восточное, западное, — самые несчастные в России? Никто нас не любит.

Один Никита Романович любит, вновь всплыло из сивушного омута. Неупокой тоже ловил в нём серебряную рыбку, ему казалось — ловчей других. Отравленное трёхдневным хмелем тело пронизывала судорога нетерпения, приподнимала, вздёргивала над скамьёй, он что-то кричал вперебой с другими, умное и глупое, нафантазированное в келейном одиночестве, всё, что годами горчило и забраживало за сомкнутыми устами... Почудилось: свобода! Ежели воинники возмутятся, кто устоит? Следующий просвет сознания застал Неупокоя бегущим во главе сотни детей боярских по Ильинке в сторону Кремля.

Морозный воздух припахивал навозцем, дымом и сивухой. Обросшая городской голью толпа остановилась в торговой части Зарядья, слева от Рядов, возле каменных палат Никиты Романовича Юрьева. Упоительное и обманное ощущение единства сплачивало её, лишало страха перед властями, что сразу уяснили решёточные сторожа и усиленные на днях наряды стрельцов. Никто не останавливал, не разгонял. Пусть наорутся, тогда — вязать. Сгрудились у окованных ворот. Государь Никита Романович, выйди к нам!

Поверх бревенчатого забора виднелись крыши сараев, теремов да верхние оконца. Сквозь них хозяева и слуги смотрели на толпу, не вылезая. Народ собрался страшноватый, частью вооружённый, пожикивали кинжалы в дешёвых, с жестяными влагалищами ножнах. Хмель хмелем, но головы кружило не вино, а накопившаяся жажда общественного действа. Недоставало клича и вождя. Выйди Никита Романов на крыльцо, неведомо, чем кончилось бы. Он в ужасе соображал, как станет оправдываться перед государем.

По лицам детей боярских расползалась растерянность, а из толпы посадских, подваливших из Рядов, летели насмешки и свист. За что посадским любить детей боярских? Со стороны Английского подворья подошли люди в рубленых овчинных шубах, выдаваемых Компанией на три года. Один, одетый побогаче, показался Неупокою знакомым, связанным как-то с его поездкой в Вологду... Джером Горсей! Чернявый англичанин с вкрадчиво-наглыми повадками проходимца. Он один приблизился к воротам и на своём забавном поморском наречии пытался выспросить детей боярских, «поцто притекли». В его исследовательском любопытстве было что-то оскорбительное. Как и во всём поведении англичан, снабжавших царя оружием, деньгами и обещавших убежище, когда подданные устанут от его злодейств. Пока же его поддерживали, ибо чем глуше и бедней в России, тем дешевле пенька и ворвань, железо и мусковит. И опричнина, давившая российского предпринимателя, была удобна англичанам, хотя они и презирали русских за рабское терпение.

Неупокой протиснулся к Горсею:

   — Шёл бы, покуда цел.

   — О, у тебя покмелле! — унюхал жизнерадостный Джером. — Никита Романов насыпал соли этим людям? Станут громить?

   — Как бы ваше подворье не погромили.

Горсей взглянул внимательнее:

   — Где тебя видел? Не просто инок. Ходи на гостеванье. Осадить покмелле, да? Поведашь, что мыслят бискупы, как государь ограбил их на Соборе.

«Заглянуть, что ли?» — подумал Неупокой с непоследовательностью пьянчуги. Покуда размышлял, обстановка круто изменилась.

Из-за беленой церкви Варвары-исповедницы вышел наряд стрельцов с бердышами на коротких, для уличного боя, рукоятях. Они отсекли подходы к реке и Покровскому собору, где между избами земских дьяков было легко укрыться, рассосаться. Проезд к Торговым рядам был перекрыт решётками. Из-за них галились на удивлённых детей боярских уже не посадские, тех метлой вымело, а сторожа с рогатинами. Сверху по Варварке двигались конные, заняв ущелье улицы с саженными сугробами вдоль заборов. Свободным оставался обратный путь на Ильинку. Видимо, Земская изба решила избежать сражения, оттеснить шальную демонстрацию к кабакам. Служилые, кидая разочарованные взгляды на боярские окошки, подались в переулки.

   — Мних! — заторопился Горсей. — В гости... Желашь испить?

Он отстегнул от пояса деревянную фляжку с навинченным стаканчиком. К ним живо подскочили двое. Горсей выругаться не успел, как фляжка выскользнула из его тонких пальцев и залетала от уст к устам, как непотребная девка. Уважили Неупокоя, а напоследок — искалеченного ветерана, сдуру потащившегося за своими хулителями. Арсений, что называется, поплыл — последняя похмельная сладость перед провалом. Его подхватили под руки с бесовским хохотом, составив достойный арьергард отступающего войска. Пошли не на Ильинку, а благоразумно укрылись под навесом торгового склада: «Перезимуем...»

Темнело, заворачивало на мороз. Неупокою было хорошо. Парился в бане. Крупная галька в коробе каменки пшикала пивным паром, тело со жгучей сладостью окуналось в него, только ноги на полу ломило от уходящего холода. «Ништо, — утешил Неупокоя невидимый, обычно присутствующий в снах, — скоро они отвалятся». —«Не надо!» — воззвал Неупокой, и милостивый невидимый вырвал его из сна, как репку из прихваченной морозом грядки.

Ноги корёжило в сапогах, даром что с меховым чулком. В башке стояла та же тьма, что и вокруг. Иначе он вряд ли решился бы на отважное странствие — через закрытые ворота Китай-города и Земляного, в Андроньев монастырь. Он был уверен, что его там ждут.

В ту ночь решёточным сторожам был дан наказ — задержанных тащить в холодную при Земской избе, не глядя на чины. Как ни замазывали городские власти случившийся беспорядок, государь прознал, всполошился по обыкновению и выделил дьяка для разбора. Неупокой не помнил, добрел ли до ворот. Сивушный яд и рукоять бердыша, с ленивым удовольствием опущенная ему на голову, отбили память. Очнулся на широких нарах, где рядом, впокатуху, закутавшись в рогожи, поскуливали похмельные.

Ни рясы, ни сапог. Одно исподнее и, слава Богу, меховые чулки. На темени — кровавая короста. Удар пришёлся вскользь, кость не проломил. Голова болела от другого. Неупокой поднялся, огляделся.

Холодная при Земской занимала просторную бревенчатую клеть. Обшивки и потолка не было, из-под тёмного шатра крыши сочился холод. По стенам тянулись нары из плах, покрытые дерюгами. Одежду и обувь отбирали. У запертой двери, возле единственной свечи, бодрствовал страж, в чём Неупокой убедился, кинувшись за справедливостью.

Он заколотил в каменно-неподвижную дверь, завыл в окошко: «Требую владычного суда, бо инок есми!» Сзади подошёл спокойный, усмешливо-доброжелательный бугаёк и положил руку на плечо. От неё исходила такая сила, способная сломать ключицу, что инока тут же унесло на место. Рогожка хранила его тепло, он завернулся и затих.

Уснуть не удавалось. Так, плыл по медленному времени на беспутном плоту, то укачиваясь до дурноты, то сотрясаясь в ознобе, вслушиваясь, не к утрене ли звонят в Покровском храме, через площадь. С дурнотой сладил, но естество непобедимо. Вновь поволокся к утонувшему в овчине стражу. Тот буркнул: