— Знаете, — повело меня на откровенность. — Я ведь, наверно, мог бы цыганом стать. Меня в детстве, когда я еще в пеленках был, цыгане украли. Правда, милиция меня у них отобрала.
— Интересно. — Таня прищурилась, и тут я еще раз прикинул, как у нее получается стрельба. Мне даже показалось, что у нее морщинка в уголке левого глаза заметно больше, чем на правом глазу…
— Меня даже молоком цыганка кормила, — сообщил я.
— У вас, наверно, память очень хорошая, — улыбнулась Таня, — если даже это запомнили…
Не говорить же, что это я во сне видел… Хотя теперь-то я уже точно знал, что это был не сон, а каким-то образом разархивировавшаяся память Короткова, которая включилась в то время, когда Коротков считал себя Брауном.
Так, болтая помаленьку, мы дошли до остановки автобуса, дождались обшарпанного «Икаруса» и проехали несколько остановок. Потом Татьяна провела меня по какой-то узкой дорожке между бетонными заборами, исписанными всякими теплыми словами в адрес предержащих властей, здравицами в честь Виктора Цоя, матюками, не имеющими конкретного адреса, и эротическими рисунками весьма низкого качества. Миновав это ущелье, мы вышли на узкий мостик через грязную мелкую речку — судя по указателю — Клязьму и стали подниматься вверх по улице вдоль разномастных заборов. Потом свернули налево, в боковую улицу, и еще несколько раз петляли, пока не оказались у старой деревянной дачи, обсаженной картофельными грядками, яблонями и смородиновыми кустами. У забора росла запущенная, вперемежку с гвардейских статей крапивой малина.
Среди ботвы расхаживал длинноволосый, прочный старик в безрукавке из овчины мехом внутрь, брюках, заправленных в хромовые офицерские сапоги «гармошкой», видать, окучивал.
— Здравствуйте, — сказала Таня.
— О, Кармела! — старик приободрился, тряхнул седой гривой, и я увидел у него в ухе серьгу. Верно, было в нем что-то от Будулая. Конечно, Михай Волонтир был немного помоложе и поздоровее; но все же в голосе старика слышался заметный молдаванский акцент.
— А это кто? — спросил он, мотнув головой в мою сторону.
— Дима, — сказал я, вспомнив, что в течение всех трех встреч так и не удосужился представиться Тане.
— Очень приятно, — сказал Будулай, — Анатолий!
— Помнишь, я тебе рассказывала, как меня буржуй подвез и денег не спросил? — напомнила Будулаю Таня. — Вот он и есть.
— Хороший буржуй деньги на другом делает, — заметил Анатолий.
— Я вообще-то не совсем буржуй, — заметил я. — Я референт, служащий, так сказать.
— Ладно, — сказал Будулай, — картошку окучивать можно и с высшим образованием. Сейчас я тебе дам что-нибудь попроще, поможешь мне. А Таня нам обед сготовит.
Я даже не успел придумать, как отказаться. Анатолий повел нас в дом.
Внутри все было устроено по-русски. Печка, иконы, герань на окнах, ходики на стене… Занавесочки тюлевые, стол под клеенкой, самодельный, крашенный голубой краской шкаф для посуды.
Но было кое-что и цыганское — гитара с двумя грифами, висевшая на стене, кукла на чайнике — черноволосая, в цветастом платке, с серьгами и монистом из фольговых блесток. И еще фотографии на стенах. Там изображались, судя по всему, сцены из спектаклей театра «Ромэн». На одной из них я сразу углядел Анатолия. Он танцевал, хлопая себя ладонью по каблуку.
— Так вы артист, Анатолий Степанович? — спросил я.
— А… — отмахнулся он. — Был молодой — играл. Это из «Цыганки Азы», пьеса была такая Старицкого. Вот Ляля Черная, знаешь? А вот там Скворцов — заслуженный РСФСР. Выше Ром-Лебедев, тоже заслуженный, пьесы писал, драматург. «Дочь шатров» его видел? А главрежем тогда Саратовский был… К ним много ходило когда-то! Я спился, кочевать ушел, дурак! Потом вернулся, но тогда уже Коля Сличенко расцвел… Мне уже не светило.
Старик полез в сундук, нашел там какие-то потертые, но не рваные штаны, полуботинки со стоптанными каблуками и подал мне.
— Вот, спецодежда… Переодевайся!
Когда я брал из рук Будулая ботинки, его лапа, украшенная завитушками седых волос, неожиданно ослепила меня каким-то блеском и от этого по телу моему словно бы пробежал электрический разряд…
На безымянном пальце правой руки, у самого основания нижней фаланги золотился перстень, на котором отчетливо был заметен выпуклый знак «+»…
КОММЕНТАРИЙ К ДУРАЦКИМ СНАМ БРАУНА
Мы окучивали картошку. Я делал свое дело механически, голова в работе почти не участвовала. Она думала, голова эта, соображала.
Перстень на руке старого цыгана был из той серии, которую я совсем недавно видел, когда Чудо-юдо со своей Кларой Леопольдовной выпотрашивали архивированную память Ричарда Брауна, которая каким-то образом перешла к нему от негритенка Мануэля, Мерседес де Костелло де Оро и капитана Майкла О'Брайена. Но я видел эти перстни и в натуре, на разноцветных любовницах Педро Лопеса: норвежке Сан, китаянке Мун и африканке Стар. Солнце, Луна, Звезда… И Киска что-то об этих перстеньках знала. У девок Лопеса были вживлены в мозги какие-то микросхемы… Киска соединила их в цепь и вызвала какой-то космический вихрь, провернула дыру в пространстве, увела целый «Боинг» в неведомую даль. Если, конечно, самолет не упал в Мексиканский залив. Ведь все сведения об этой истории пришли ко мне хрен знает откуда. Может, я вообще их сам придумал?
Я начал ощущать, что теряю понимание того, что со мной было реально, а что только отражалось в мозгах. Вот она, царапина от осколка стекла, полученная на Хайди, ныне загладившийся рубчик на лице. Она есть. А что еще осталось от тех событий? Не в памяти, где живут всякие там марселы, соледад, киски, пушки, капитаны и прочие, а в реальности? Ничего! Никто мне не выдаст справку как воину-интернационалисту, делавшему революцию на Хайди. Не было там меня, Баринова Дмитрия Сергеевича. И Короткова Николая Ивановича там тоже не было, хотя вроде бы секретарь Андрей Мазилов, или кто он там был, какой-то снимочек сделал… Не пойдешь же в МИД, на самом деле…
Открестятся как пить дать. Если б мне там глаз вышибли, руки-ногипообрывали, и это тоже ничего не значило бы. Согласно документам, я в это время честно дослуживал после дисбата. И нигде никто сейчас не скажет, что этого Короткова в дисбате не было. Я ведь даже помню этот дисбат — Мулино, Горьковская область, неподалеку от города Дзержинска… На каком-то заснеженном бензохранилище снег чистил, как будто… Может, именно там, на нарах, я это все себе и придумал? В смысле превращения в Брауна, веселых прогулок с креолкой по канализации и джунглям, морских путешествий с янки-лесбиянками… Соледад уж тем более выдумал — пиратка, людоедка и прочая, прочая, прочая.
Но вот этот перстень, что блестел на руке у бывшего актера, я не придумал. Я его видел во сне, будучи Брауном, не понимая, как такая ахинея могла заползти мне в голову. Один сон я видел после пьянки у мэра Лос-Панчоса, второй — на песчаном островке в нескольких милях от побережья Хайди. Сейчас не вспомню, когда же там перстень промелькнул? Это все-таки больше десяти лет назад было.
Да, имел место этот перстень и на руке цыгана, это точно! Я видел его. Наверно, сначала видел маленький Димулечка Баринов, еще не знавший, как его зовут, а потому так быстро привыкший считать себя Колькой Коротковым. Значит, у Педро Лопеса были не все перстни. И вообще их могло быть не четыре, не пять, а много больше. Может, их там сериями чеканили…
Я напряг память, пытаясь вспомнить, как выглядел тот цыган, которого видел во сне Ричард Браун. Слабо удавалось. Тем более что всего в двух шагах настоящий, живой цыган с таким же перстеньком окучивал картошку.
— Перекур, — объявил Анатолий. — Парит сегодня, мать его за ногу. Куришь, Митя?
Я вытащил сигареты, предложил было старику, но Анатолий отрицательно мотнул головой:
— Нет, я этим не балуюсь. Цыган должен трубку курить.
И он добыл из кармана штанов здоровенную трубку в форме головы черта с рожками и высунутым языком. Затем достал кисет, источавший медовый аромат «Золотого руна», обстоятельно зарядил трубку… Мне все лезла в голову цитата: «Забил заряд я в пушку туго».