— Да ты что!.. — Глеб чуть не задохнулся от негодования. — Ты говори, да не заговаривайся! Хочешь и мне приписать то, что Коновал Ртищеву в вину поставил? Не выйдет!
— Тихо, тихо, «сынок». Дядя Мацай пока старший машины. Или мне прапорщика позвать?.. Распустились «салабоны», никакой дисциплины, понимаешь… Березки у них на уме… У меня на первых месяцах службы только Березняк в башке сидел! А тут, понимаешь…
Мацай еще долго недовольно бурчал, пока усаживался за баранку, запускал движок, газовал, опробуя режимы его работы. Глеб забился в угол кабины. От нахлынувшей обиды ему было тоскливо и одиноко. «Ну почему так? — думал он. — Все парни как парни, уже и сдружились, понимают друг друга, поддерживают, доверяют. Только нашлись два недоумка, крутят, вертят, нервы портят и кровь сосут. Все видят и молчат, не хотят связываться. А кто-то страдает. Но чего бояться-то?! Ну, ладно — Мацай. Этого еще можно опасаться, силенка есть… Но один он что сделает? Попал бы в бригаду к Гыкале, тот бы живо с него спесь сбил. А подпевала Коновал? С тем вообще делать нечего. Только пыль в глаза пускает, ухарь двуличный. Перед Ломакиным и Березняком свечкой стоит, подбородком бодается, а в сторонку отойдет — давай права качать. Вывести его на чистую воду — закукарекал бы… Но почему все делают вид, что так и надо? Думают, что Мацай за Коновала горой стоит? Дудки, он же первым от «кореша» и отбоярится, когда жареным запахнет. Кому охота на рожон лезть, если предписание в кармане, домой ехать надо… Стоп! — осенило Глеба. — Мацай наверняка поэтому и в драку сегодня не полез. И руль у меня отобрал, идиот. А все почему? Чтобы не рисковать лишний раз. «Дембель» от него отодвинулся только по случайности, из-за обстоятельств. А уж он себя бережет, лопату в руки лишний раз не возьмет. И ничего он мне не сделает, — наивно думал Глеб, — только на психологию давит. А Коновала надо брать в оборот. Тогда и Ртищева выручим, выпутаем его из паутины. Все, на первом же привале переговорю с Турчиным, — решил Глеб. — Проведем собрание, выложу все, что думаю».
Не подозревал только Антонов, какая злая хитрость затевается против него. Может быть, тогда не ждал бы он вынужденного привала, а потребовал бы немедленно остановиться и встал бы смело перед следом идущими машинами, созывая ребят, командира взвода Ломакина и прапорщика Березняка. И изменилось бы уже тогда в его сознании понятие коробящего нутро слова «стукач», которое для него, как и для многих честных людей, было созвучно с омерзительными по сути своей словами «ябеда», «фискал», «предатель»… А есть ли другое, понятие?..
АВТОР В РОЛИ «СТУКАЧА»
Ну и роль себе выбрал, скажет кто-то, скривившись. Да на Руси издревле «стукачи» не в почете. Это те же анонимщики, только с той разницей, что начальники или командиры знают их в лицо. (Хотя часто бывает, они знают и автора анонимного послания.) Но остальная масса лишь может судить да рядить, кто же такой нашелся «отважный»? Как бы схватить за руку доносчика? Пусть даже факты, о которых «настучал», имели место, того, кто о них нашептал, снаушничал (если о нем узнают), окружают презрением. И стараются от него держаться подальше.
Но позвольте, попытаюсь я возразить, а если вы вдруг узнаете о предстоящем покушении на вашу или чью-нибудь другую жизнь, ограблении квартиры или еще о каком-либо преступлении, разве не побежите «стучать» об этом в милицию? Уверен, что бегом поспешите. Ибо ваша человеческая суть не сможет смириться с социальным злом. А убийство, ограбление и т. д. — тягчайшее социальное зло. Предупредив его, вы своим поступком будете довольны, будете с гордостью рассказывать о нем друзьям, знакомым, на работу пойдет благодарственное письмо, и весь коллектив зарукоплещет в вашу честь. Виват благородству! И лишь те, кого вы разоблачите, будут плеваться, задыхаться от ярости и горевать, что влипли из-за какого-то «стукача». А если узнают его имя, то, наверное, поклянутся отомстить. Правда, тут возникает вопрос: пойдет ли заявлять в милицию о преступниках тот благородный «стукач», если будет знать, что неизбежно последует мщение? Не каждый решится… Но не сомневаюсь, против зла грудью встанет абсолютное большинство честных и смелых людей.
Однако я — «стукач». Хотя в школе меня не дразнили «ябедой-корябедой». В старших классах не обзывали «доносчиком». Теперь же я стучу в любую дверь, даже к жене в спальню предупредительно. А в кабинет начальника или его зама — просто скребусь, легонько, легонько так, чтобы их слух ненароком не потревожить. Думаете, шучу? Люблю шутить. Но в каждой шутке есть, как говорится, доля правды. А правду я люблю больше, чем себя. Особенно сейчас, когда она значительно подпрыгнула в цене, стала всего дороже и ее уроки штудируют и взрослые, и дети (если бы ее меньше мусолили на собраниях и пионерских сборах, а чаще утверждали в своих поступках).
Скажете, иронизирую? Абсолютно верно! Ироник я, хронический, горький и запойный. И все потому, что с утра до вечера стучу, стучу, до хрипоты в горле стучу, стучу — очень трудно пробить устои! Горечь остается, которую надо запивать. Но спиртного я в рот не беру из принципа. Вот и приходится «упиваться» собственной ипохондрией.
Смех смехом, но завел я этот разговор по серьезному поводу. Вы никогда не задумывались о том, что такое добровольная подлость? Нет, имеется в виду не та, что лежит открыто на поверхности, засасывающая человека в омерзительную грязь ради обогащения, карьеры, утверждения низменного «я»… А другая, зарытая глубоко-глубоко и не приносящая подлецу каких-либо личных выгод: отчего не оговорена и не преследуется законом. Иногда она порождается завистью, жаждой похотливого развлечения, нежеланием работать и необходимостью пустить пыль в глаза… Но больше она жалит исподтишка, просто так, от нечего делать, удовлетворяя злорадство, злопыхательство и злословие.
О, это страшная бестия, сидящая в недрах людской плоти! Однажды (я тогда был солдатом-первогодком) произошел в нашей роте из ряда вон выходящий случай. Валико Гогобаридзе получил от родителей довольно крупную для того времени сумму: парень готовился к окончанию службы и к свадьбе на полковой медсестре Настеньке. Вся рота знала об этом, сочувствовала Валико, когда он в очередной раз с пустыми руками возвращался из увольнения в город — ни себе костюма не взял из-за великанского роста, ни подарка невесте, потому что глаза в магазинах разбегались от всякой всячины, на которой невозможно было остановить свой выбор. Горевал жених, темпераментно цокал языком, рассказывал о своих мытарствах, вздыхая, доставал из кармана гимнастерки деньги, пересчитывал их на виду у всех и бросал широким жестом в верхний ящик тумбочки (а зачем их было прятать — одной семьей жили).
И был у нас «любимец публики» Сережка Мохов, классный гранатометчик, заводила, каких свет не видывал, шутник и балагур. В атаке — он впереди, на походном привале — первым откалывал коленца, да так, что остальные, уставшие и не уставшие, срывались в гопак. Мог он со скуки и в самоволку смыться. Правда, тут я на него «стучал», в основном на собраниях, когда Серега горячо выступал, бил себя кулаком в грудь, призывая к крепкой дисциплине. Я вставал тогда и припирал оратора к стенке: мол, красивые слова глаголишь, а сам вчера через забор прыгал.
Но Мохов не обижался на меня. Его повсюду окружала солдатская братия (та меня честила вовсю за «стукачество»). Особо он благоволил к Вадьке Батону, своему земляку-увальню. Тот вечно после обеда забегал в солдатскую чайную и покупал вместо «Примы» горячий батон, который, ломая, поедал махом, не запивая ни соком, ни молоком. Словом, дружками они были не разлей вода. Но мне казалось, что Батона Сережкины подвиги в боевой и политической подготовке радовали меньше, чем «шалости». Потому что он никогда не кричал «Ура!», когда Мохов разметеливал в щепу первой гранатой мишень, но всегда с восхищением рассказывал о его похождениях и обязательно в моем присутствии: дескать, слушай, «стукач», мотай на ус.