— Слушай, Юрчик, — прохрипела она, — не надо все это глядеть…
Юрка поглядел на скуластое, обветренное, красноватое, как у пьющего мужика, Дуськино лицо, обтянутое кожаным шлемофоном на меху, совсем мужское, если бы не слезы в уголках карих глаз, и спросил изменившимся голосом:
— Ты… чего… тетя Дуся… Чего ты плачешь?..
— Отчего-отчего! — злясь на самое себя, всхлипнула Дуська. — От того, что родился ты поздно, вот отчего… Вот завтра еще неизвестно, вернутся сюда фрицы или нет… Может, «Юнкерсы» придут объект добивать… Сдетонирует тол — каюк всем нам! А я еще напоследок любви хочу… Хоть чуточек.
— Какой любви? — Юрка покраснел с ушей до пят, но Дуська, не жалея раненого плеча, обняла его обеими руками и прижалась к нему, обдавая пороховой и бензиновой гарью, жарко забормотала ему в ухо:
— Ляжь со мной, Юрок, ляжь! Бери, мне не жалко, не отворачивайся… Хочешь, разденусь, как немка на картинке?
— Ты что… — Юрка ошалел. — Шутишь… Стыдно ведь… Тут девки и немка эта!
— Не бойся! — бормотала Дуська, чувствуя, что попала в цель, и Юрка не столько не желает сближения с ней, сколько стесняется и боится… — Не бойся, мы потихонечку, тут ковер толстый, все звуки глушит… И лежать на нем не холодно… Ну! Обними меня, родненький…
Тихо, очень тихо, на глазах ошеломленного Юрки Дуська сбросила с головы шлемофон, и он впервые увидел ее коротко стриженную под полубокс голову, а потом стянула с ног унты и выбралась из комбинезона в гимнастерке, галифе из полушерстяной ткани, без ремня. В толстых шерстяных носках она шла по ковру, держа под мышкой свернутый комбинезон и осторожно обнимая другой рукой Юрку, который был ей едва до плеча. Они отошли в дальний угол ковра, за стол, отделявший их от спящих, и там Дуська, преодолевая смущение перед Юркой и перед самой собой, осторожно, чтобы не наделать шуму, постелила комбинезон поверх ковра и тихонько опустилась на него и потянула к себе Юрку…
— Дунь на свечку! — попросила Дуська…
— М-милый! Кисанька мой, голубочек… — бормотала Дуська словно в бреду, гладя Юркин тощенький зад, забираясь к нему под рубаху, прокатываясь ладонями по его ребрам…
— О-о-о-ох! — вырвался у нее из груди непроизвольный стон, а затем она, как безумная, притянула к себе Юркино лицо и стала целовать его в глаза, в щеки, в губы, в нос.
— Спасибо, спасибо, родненький! — захлебываясь от благодарных чувств, шептала Дуська. — По гроб не забуду… Умру, а помнить буду! Родименький ты мой! Еще! Еще давай!
Наконец, у Юрки завертелись перед глазами круги, молнии, золотистые блики… Обессиленный, он упал щекой на распахнутую гимнастерку Дуськи и лежал, слушая, как колотится ее сердце…
— Ну вот… — поглаживая его по голове жесткой, не девичьей рукой, сказала Дуська, — ты теперь у нас мужичок, не мальчишка… Сколько тебе лет-то? По правде, конечно?
— Тринадцать, — глухо сказал Юрка, не поднимая головы. Он чувствовал необычайную усталость во всем теле, и это было немудрено, если учесть, что спал он всего четыре часа. Дуська же, которая спала еще меньше, а по сути, только дремала, напротив, чувствовала прилив сил.
— Поспи у меня на грудке, — предложила Дуська, — я мягкая, верно?
— Мягкая, — согласился Юрка сонно и действительно заснул.
Постепенно Дуське стало холодно лежать с голыми ногами, и она осторожно сняла с себя Юрку, уложила его на ковер. Потом она, все еще не веря в свою удачу, во все совершившееся, подтянула кальсоны и галифе, влезла в комбинезон и унты. Поглядев на спящего Юрку, легко подняла его на руки и отнесла на кровать, уложив его рядом с Клавой. Она поправила все в его одежде, аккуратно укрыла и подложила под голову подушку. Потом она села к столу, зажгла свечку немецкой зажигалкой и вновь стала рассматривать фотографии в альбоме Ханнелоры. Теперь они уже не возбуждали ее, но рассматривала она их с удовольствием, вспоминая то, что было совсем недавно…
Фотографии были разные. Ханнелора представала то кокетливо полуобнаженной, то совсем голой, то безукоризненно одетой, то в объятиях мужа, то без него. На фотографиях она то целовалась, то отдавалась, то скакала на лошади, то стреляла из пистолета, то гордо позировала на туше кабана в охотничьем костюме, то плавала в бассейне, то играла в крокет, то взбиралась на гору. И Хайнц все время был рядом с ней. На всех фотографиях он был одет в штатское, и Дуська долго не могла понять, кто он по профессии, пока наконец не увидела уже в самом конце альбома его фотографию в полной форме офицера люфтваффе. Под фотографией была надпись: «Spanien. 1936». Дуська сразу догадалась, что он, Хайнц, был одним из тех, кто сражался с нашими пилотами еще за пять лет до войны. На последней странице было приклеено извещение о смерти обер-лейтенанта Хайнца Штейнгеля, которое Дуська прочесть толком не смогла, но о содержании более-менее догадалась. «Овдовела… — подумала Дуська. — В двадцать шесть лет… Как мне сейчас!» Под извещением была подпись черной тушью, толстыми траурными буквами: «Mein Lieber ist tot, meine Liebe immer lebt! 25. December 1936».
Дуська вытащила альбом № 4. Он назывался «SS-Schule». Тут не было ничего, с точки зрения Дуськи, интересного. Здесь мелькали одиночные и групповые фото эсэсовцев и эсэсовок: на парадах, на строевых занятиях, в классах, под портретом Гитлера, с аккордеоном, на волейбольной площадке, в бассейне, на стрельбище. Завершался альбом поясным портретом Ханнелоры в форме, с пилоткой, под которую были аккуратно заправлены волосы, и подписью: «Ich bin Untersturmführer der Schutz-Staffeln! Heil Hitler! 7. Juli 1939».
Альбом № 5 назывался немного непонятно: «KL-Gross-Grühndorf. 1939–1940», но Дуська очень скоро догадалась, что так называлось учреждение, в котором начала службу Ханнелора. Сперва появился общий вид этого учреждения: низкие приземистые строения, выстроенные рядами, ровно, как по линейке, какие-то башенки, колючая проволока. «Концлагерь!» — сообразила Дуська и вспомнила, что об этих особых фашистских лагерях ходили всякие ужасные, кровь леденящие слухи. Первые фотографии не были особенно ужасными. Строй женщин в одинаковых полосатых куртках и юбках, мимо строя идет Ханнелора, а за ней пожилая толстенькая эсэсовка с овчаркой. Потом фотография рослой, очень некрасивой женщины в полосатом с плеткой в руке, угодливо улыбающейся перед Ханнелорой. Женщины за работой, таскают песок на носилках. Оркестр из женщин-евреек дует в трубы. Колонна женщин, окруженная автоматчиками с собаками, движется по дороге. После этой — фотография, озаглавленная «Exekution». Голая женщина, привязанная к столбу за руки и за ноги, и Ханнелора с хлыстом. На спине женщины, ляжках и ягодицах — темные полоски, лицо, повернутое к аппарату, искажено болью, рот открыт, она, несомненно, кричит, а Ханнелора, улыбаясь в объектив, заносит хлыст для нового удара. На следующем фото — еще одна порка: женщина со скрученными за спиной руками привязана за запястья к чему-то вроде виселицы, а ноги забиты в доски с отверстиями. Женщина с плеткой, тоже в полосатом, стегает первую по заду и по ногам. Потом была фотография уже настоящей виселицы, но пустой. На следующем фото к этой виселице вели женщину и ребенка, рядом — другое фото, где женщина и ребенок на табуретах с петлями на шеях. Наконец, третье — Ханнелора стоит у виселицы и обнимает за талию повешенного ребенка с вывалившимся изо рта языком.
«Вот сволочь! — подумала Дуська. — Изгалялась как над людьми!»
Еще одна виселица — на ней пять женщин со скрученными за спиной руками, со свалившимися набок головами. Потом ров, перед ним раздеваются женщины и дети — их несколько десятков, Ханнелора с хлыстом в руках что-то кричит, должно быть, подгоняет. Далее — тот же ров, до половины забитый голыми трупами…
«Прав Юрка, убить ее мало! — свирепея с каждой фотографией, думала Дуська. — Таких сжигать надо на кострах, как ведьм жгли!»
На следующей странице была фотография, где Ханнелора позировала на фоне огромного костра. Костер был сложен из поленьев вперемешку с человеческими телами. Потом снова фото Ханнелоры в парадной форме с подписью: «Ich bin Obersturmführer. 6. VII 1940». Потом фотография пирушки, несколько эсэсовок с разных сторон обнимают и целуют Ханнелору. Еще одно фото, Ханнелора в штатском с каким-то лысым верзилой в эсэсовской форме. Подписано было так: «Er ist Schwein, aber ich war glücklich». Потом постельное фото: Ханнелора лежит на спине поверх лысого, оба голые. Оба улыбаются, а лысый обеими лапами тискает груди Ханнелоры. Опять фото в лагере: Ханнелора стоит с хлыстом, а перед ней огромная овчарка грызет отбивающуюся женщину в полосатом. Снова порка: женщину, лежащую животом на каком-то столике с ногами, пристегнутыми к кандалам, и руками, привязанными к кольцу, вцементированному в стену, бьют резиновыми палками по голому заду, покрытому темными полосами и пятнами. Ханнелора с пистолетом у стены целится в женщину, стыдливо закрывающую руками груди и низ живота, а две другие женщины лежат около стены скорчившись, в лужах крови. Снова оркестр женщин-евреек на плацу, и Ханнелора перед каким-то важным эсэсовцем воздевает руку в фашистском приветствии. Фотография этого эсэсовского туза была и на следующей странице с подписью: «Mein Protektor Standartenführer Steingel». Заканчивался альбом № 5 фотографией Ханнелоры с подписью: «Hauptsturmführer SS Hannelore fon Gummelsbach».