Экклезиологический аспект. С одной стороны, поскольку Церковь двуприродна, как и Христос, то и Тело Его столь же значимо в деле спасения, как и Его Божество. Об этом постоянно и наглядно свидетельствует и Евхаристия, в которой верующие, по выражению св. Кирилла Александрийского, становятся "сотелесными и единокровными Христу". Это понимание заставляет христианина смотреть и на свое тело и всю деятельность, связанную с его необходимыми потребностями, как соответствующие Иисусу Христу, Который показал пример не только 40-дневного поста и всякого воздержания, но и претворил воду в вино на свадьбе в Канне Галилейской, не только призывал: "Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить" (Мф. VI, 25), и т. д., но и научил молиться: "Отче наш, хлеб наш насущный даждь нам днесь" (Мф. VI, 2). Но если в образе Христа нет и тени того крайнего монофизитского спиритуализма, которого в Нем иногда ищут, и который наложил глубокий отпечаток односторонности на все Средневековье, выразившись и в соответствующей негативной оценке всей "земной" деятельности человека, то его, естественно, не должно быть и в Церкви, у христиан.
С другой стороны, двуприродность, богочеловечность Церкви не предполагает и такого "несторианско-нового" ее деления на земную и небесную, при котором каждая ведет обособленную жизнь. Что такое "удвоенное" понимание Церкви, являющейся, по определению апостола Павла, Телом Христовым (Еф. I, 23), никак не соответствует цельному и единому образу Христа вполне очевидно. Но из этого следует, что Церковь, будучи единым Организмом с единым функционированием, с единым переживанием радости и страдания за каждую свою часть и свой орган (I Кор. XII. 12–26), не может в своей земной действительности быть изолирована от Божественного начала, а потому и от необходимости со стороны ее членов — христиан осуществления всей своей деятельности в полном соответствии с этим Началом.
Таким образом, взгляд на "монофизитско-средневековую" и "несторианско-новую" концепции Церкви показывает не только то, что каждая из них, взятая в отдельности, не может быть надлежащей догматической (идейной) базой для христианской деятельности в этом мире, но и свидетельствует о необходимости их синтеза, точнее воссоединения, поскольку таковой синтез имел место от начала существования Церкви и лишь догматически был сформулирован на IV-м Вселенском
Соборе. Православное видение христианской деятельности в мире и исходит из контекста определений этого Собора, что придает ему принципиально иной характер.
Такой же вывод проистекает и из анализа православной сотериологии. Ее отличие от "заслуг" и "удовлетворения" католицизма и "только веры" протестантизма заключается в идее так называемого синергизма (совместного действия, со-трудничества Бога и человека в деле спасения), в котором исполнение заповедей Евангелия и сама Жертва Христова рассматриваются не в качестве "платы" за Царство Небесное, но как средство, делающее христианина способным к спасительной вере (поскольку "и бесы веруют и трепещут" (Иак. II, 19) и обожению (теосису).
Исходя из православного видения, первой и главной причиной все возрастающих проблем, порождаемых научно-технической революцией нашего времени является глубоко искаженное у современного человека понимание смысла жизни. Православие видит этот смысл в достижении вечной жизни в Боге, что предполагает в качестве условия со стороны человека деятельность по принципу "халкидонской" синергии, то есть активное стремление к богоподобию, к делам любви (потому что "Бог есть любовь" — Ин. IV, 3) во всех сторонах жизни. При этом под вечной жизнью подразумевается не просто жизнь после смерти, но состояние духовного с Богом единения, начинающегося уже здесь и пребывающего вне времени, вечно.
Отсюда и настоящая (земная) жизнь приобретает огромную значимость, ибо в зависимости от "ключа", в котором осуществляется земная деятельность человека (по Евангелию или вопреки ему), он может или приобрести истинное богатство — вечность (Лук. XVI), или, напротив, потерять его. Православному сознанию поэтому, как и всякому христианскому, глубоко противоестественно агностическое кредо: "Знаю, что эта жизнь есть, а что "там" будет — не важно", - являющееся фактическим исповеданием веры "героя нашего времени", бизнесмена (буржуа) "новой" формации.
Бердяев дал яркий анализ этой психологии: "Буржуа, — писал он, — глубоко вкоренен в этом мире, доволен миром, в котором он устроился… Буржуа живет в конечном, он боится притяжения бесконечного… Трансцендентное мешает ему устроиться на земле. Буржуа может быть "верующим" и "религиозным", и он даже взывает к "вере" и "религии", чтобы сохранить свое положение в мире. Но "религия" буржуа есть всегда религия конечного, заковывающая в конечном, она всегда закрывает духовную бесконечность"[5]. Поэтому "буржуа всегда раб. Он раб своей собственности и денег, раб воли к обогащению… Буржуа создает вещное царство, и вещи управляют им". "Буржуа создает самое фиктивное, самое нереальное, самое жуткое в своей нереальности, царство денег". "Буржуа не верит серьезно в существование иного мира, не верит даже в том случае, если он формально исповедует какую-нибудь религиозную веру. Качество религии для него измеряется услугами, которые она оказывает для устройства этого мира и для сохранения его положения в этом мире"[6].
Чем порождается подобная психология? Как происходит потеря человеком идеи вечной жизни и концентрирование всех усилий исключительно на земной деятельности ради нее самой? Неужели не очевидно, что если нет вечной духовной жизни личности, то все кончается вечной ее смертью, то есть полной бессмыслицей? Ответ дает апостол Иоанн Богослов. Причина — в рабстве человека похоти плоти (чувственных, интеллектуальных, эстетических наслаждений), похоти очей (жажды богатства, обладания) и гордости житейской (обладания властью, славой) (I Ин. II, 16). Существо же похоти (страсти) известно, она ослепляет человека. Потому бросает он все силы на приобретение указанных "благ", забывая о духовных и нравственных ценностях, что полностью "перевертывает" характер и смысл всей деятельности человека с ног на голову. Бердяев справедливо писал: "В нашем мире иерархия ценностей опрокинута: высшее становится низшим, высшее задавлено… Ставится вопрос даже не о ценностях, творимых человеком, а о ценности самого человека. Цели человеческой жизни померкли. Человек перестал понимать для чего он живет и не имеет времени задуматься над смыслом жизни. Жизнь человека наполнена средствами к жизни, которые стали самоцелью. Подмена цели жизни средствами есть характерный процесс человеческой жизни, которым многое объясняется"[7].
Объясняется и тот тупик, в который заходит современная цивилизация со всей культурой и рынком, философией и экономикой, экологией и техникой. Жизнь человеческая имеет ту отличительную особенность от природной, что она сущностно включает в себя вечные нравственные категории и потому, потеряв их, разрушается изнутри, становится самоубийственной. Это хорошо иллюстрируют хотя бы беспрецедентные достижения современной, фактически свободной от нравственных обязательств, научно-технической мысли, которая вместо того, чтобы служить человеку, как это значилось в "проекте", все более подчиняет его себе. И не только подчиняет, но и губит, что совсем не предполагалось "проектом". "Свобода" от высшей Правды, от "моральных вериг", всегда дорого обходится человеку.
Не менее серьезные процессы происходят и в плане психологическом. Душа, лишенная идеи вечности, но еще не совсем нравственного чувства, теряет ощущение смысла жизни. Это остро чувствовал Достоевский: "Без высшей идеи, — писал он, — не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь и именно — идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные высшие идеи, которыми живет человек, лишь из нее одной вытекают. Бессмертие, обещая вечную жизнь, тем крепче связывает человека с землей, ибо только с верой в свое бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле"[8].