— Только кое-где почистить… не так мрачно, а повеселей. Будь я начальник, я бы всем сочинителям приказал на жизнь смотреть весело: пускай все смеются, для всеобщего развлечения. Я бы даже всему земному шару хохотать предписал под страхом растерзания дикими зверьми!! Я тут в газетке читал: в Америке мрачность касторкой лечат и электричеством. Первое снаружи, второе вовнутрь… то есть, извиняюсь, наоборот! Внутри происходит соединение… И очень такой бодрый результатик получается.

— Очень уж про Толстопальцева здорово… прямо живот лопается! — благожелательно заметил Бундюков, душевно радуясь, что все обходится благополучно.

— И еще вам советец. Подобрали бы вы таких случаев побольше… из жизни генералов, графиней, архимандритов разных… и бабахнули бы книжечкой, как агитацию. Ведь не даром — за это и деньги дают…

— …очень… очень… — с ужасным лицом мямлил Манюкин, чуть потягиваясь к тетрадке. — Ну-ка, дайте-ка…

— Э, погодите. Николаша там этот… из беленьких, что ли? Здорово вы его подноготную вскрываете. Погодите, я вам одно местечко отыщу!

— Вы дайте, я сам найду… — уже весь в пятнах мучился Манюкин при совершенном молчании остальных.

— Вы сидите, сидите!

— Однако же…

— Ничего подобного! — сказал Чикилев, оглядываясь на подходящего Фирсова и животом укладываясь на тетрадку.

Никогда за все время знакомства Таня не видела его столь жизнерадостным и гнусным.

— Сергей Аммоныч, — раздельно и вежливо сказал тогда Фирсов, — не кажется ли вам, что ужасно приятно мерзавца в морду бить?

— Невозможно! — самым деловым образом откликнулся Манюкин. — Во-первых, миленький, он меня осилит. А, кроме того… стыдно мне драться с ним, Федор Федорыч! Старик я, э… и дворянин все-таки, — усмехаясь, сознался он.

— Ну, а я из простого звания… так я все-таки попробую! — с тихой яростью проговорил Фирсов и как-то нелепо махнул рукой по воздуху.

Звука не случилось никакого; можно было думать, что сочинитель промахнулся. Фирсовский удар пришелся не в пришлепку, не вскользь, а в самую чикилевскую мордочку. Затем Фирсов, весь красный, пошел в переднюю, от волнения забывая раскланяться с остальными.

— Ага… та-ак? — с ядовитой вежливостью прошипел вслед ему Петр Горбидоныч, оправившись от полуминутного остолбенения. — Может, еще разок хотите? Попробуйте, не стесняйтесь!.. а я прошу всех видеть и запоминать! — он искал глазами Бундюковых, но те уже удалились во-свояси.

Расходились и остальные: в передней Зинка не нашла уже никого. На лестнице Таня недоуменно спросила Фирсова, что именно происходило на этих лжеименинах.

— Коэфициентик, мисс! — невежливо отмахнулся тот в темноте. По правде сказать, Фирсова не особенно мучило раскаянье.

XVI

Утром вчерашнее событие было помянуто с тошноватой тяжестью в голове, как недобрый сон. Перед службой Петр Горбидоныч дважды забегал к Зинке разузнать по секрету, было ли столь оскорбительно фирсовское действие, что необходимо начинать против него судебное дело.

Мысли его протекали таким путем:

«Ну, и ударил, так ведь не убил… только иодом царапинку пришлось подмазать! Ни Бундюковы, ни Зинка не посмеют передавать эту историю дальше. Зинка — тем более, что ночевал-то Митька у ней в комнате (его собственная была занята за время его отсутствия под домовую контору, а Чикилев, в некотором роде, являлся блюстителем нравов. — Хоть на дуэль бы вызвать, чтоб прямо в лоб прохвосту выстрелить. Однако — дуэли воспрещены. Да и что в том, что бит? Преддомком — не нарком! За битую морду со службы не выключат. Без врагов-то умней, без врагов-то прыгай воробушком… все тебе рады, никто камешком не бросит!» — Попросту Чикилев струсил отчаянно.

Зинка встала рано, прибрала комнату и сходила на рынок еще до митькиного пробуждения. Порезав к кофе остатки вчерашнего кренделя, она ушла на кухню. Девочка возилась с кошкой, стараясь связать воедино хвост и лапу (— розовой ленточкой от пуншевых чикилевских конфет), когда Митька открыл глаза. Пробуждение его было тягостное: оцепенение сна смаху заменилось оцепенением яви. Погода была прекрасна. Утренний ветер вымел небо начисто и навел на кусочек природы, видимый из окна, веселый блеск. Тополи благоухали всемеро против обычного. Было не жарко: солнце стояло смирно, как привязанное.

— Не ладится твое дело? — спросил Митька у девочки, разливавшей своим платьицем алый радостный отсвет.

— Велевка мала, — неласково ответила та, выпуская кошку, которая сразу же юркнула за дверь, унося драгоценную ленточку. — Велнись, отвяжу… — зашептала она вслед, но не побежала за нею, а, остановясь у подоконника, глядела, как Митька надевает тесный сапог. — Я знаю, кто ты! — заявила она хмуро.

— Кто же я? — приподнял Митька голову.

— Ты вор, — строго сказала девочка. — Ты будешь мой папа. Она тебе и кровать купила, а дядя Матвей на ящиках спал. — Клавдя помолчала. — Мама добрая… она толстая. Ты не бей маму, ладно? Прошлый папа все бил и ругался… — Она произнесла мерзкое слово, переврав его звуковую гнусность.

— Ну… ступай, девочка, — безразлично сказал Митька, вставая. Снова мутная вчерашняя пелена заволакивала от него вымытое солнцем утро. Зинка внесла кофейник, но он не стал пить. Он взял с комода парусиновый картуз, оставшийся от предыдущего мужа, и постоял в нем с минуту посреди комнаты, не отвечая на многословные и жалобные зинкины расспросы. Он был какой-то подменненный: ясность взора его была удивительная, и задумчивость пугала скрытыми в ней возможностями. Потом неторопливо, точно сомневался в необходимости выйти из дому, он раскрыл дверь в коридор…

Он пропадал весь день. Сперва он отправился к Саньке, который, по тюремным сведениям, жил на противоположной окраине города. Санькину квартиру он отыскал в полуподвале неопрятного проходного двора. К перекошенной двери сводили три вполовину стертые ступеньки. «Колодочник А. Бабкин, — было написано на жестянке, приколоченной трехдюймовыми гвоздями. — Прием заказов из своего матерьяла». Пониже висел бумажный лоскуток с уведомлением о продаже вещей по случаю отъезда. Тщательно перенумерованный, упоминался тут весь небогатый санькин скарб: кухонный стол и ломберный, но без одной ножки, мясорубка, «стуло», балалайка… Под номером восьмым стояли две алюминиевые кастрюли, а под девятым приглашение — «спросить здесь». — Кривой улыбкой преодолевая жгучую тревогу, Митька дернул дверь на себя и вошел.

Незастекленное оконце скудно освещало никогда не просыхающие стены. В углу сеней, на полке, стояли пыльные горшки, а все пристенье завалено было обрубками дерева, из которого Санька делал свой хлеб. Помещеньице за второю дверью вовсе не годилось бы под жилище, если бы не потрудилась здесь заботливая женская рука. Все же нужно было привыкнуть к тяжелому каменному воздуху, к зеленоватым сумеркам и спертой тишине подвала. Кисейное, с рисуночком, висело на единственном окне, а под потолком качалась клетка, но за все время митькина посещения птица не чирикнула ни разу. Кроме того, стоял тут кактус под стаканом, черешек с колючками, а на отбухшей от комода фанерной щепочке наивно повешен был ключ. — У комода сидела женщина и шила, ловко пользуясь светом, отраженным известковой стеной соседнего строения.

— Бабкин дома? — жестко спросил Митька. Заметив испуганный взгляд женщины, он сдернул с себя картуз, но не поклонился.

— …как вы напугали меня! — растерянно улыбалась она, держась за сердце. Робкая и светлая улыбка ее, единственная ее драгоценность, запоминалась с первого раза. — Шуры нету дома, он к заказчику пошел… Скоро вернется. Присядьте пока… Вы от Ложкина, за товаром?

— Нет, я от самого себя, — сумрачно ответил Митька, выслушав до конца. Он сел на низенькое подобие табуретки и полез за папироской.

Женщина тотчас забеспокоилась:

— Пожалуйста… не курите тут, — просительно скороговоркой и подкупающе улыбаясь, сказала она. — У меня легкие не в порядке, а окно наглухо заделано. Дверь мы тоже не открываем: помойка накаляется и очень пахнет. Только и проветриваем по вечерам.