– Но все же... Мне кажется, что нас все видят и слышат...

– Это потому что пока ты одна. Скоро в нашем кристалле станет много прекрасных людей, мужчин и женщин, и все станет на свои места.

Тут Николай Сергеевич покашлял, и мы увидели его.

– Как я понимаю, вы только что завербовали одного из лучших моих сотрудников? – сказал он, вперившись в мои глаза металлическим взглядом.

– Это не то слово. Софья Павловна только что стала мной, а я – ею. Мы теперь – одно многоликое существо и читаем мысли друг друга, ибо они есть наши общие мысли, наша общая правда.

Николай Сергеевич встал, подошел к Софье Павловне, приблизил лицо к ее лицу. Смотрел минуту. Женщина спокойно и светло улыбалась.

– Ну, батенька, спасибо, – недоверчиво покачав головой, обратился он ко мне. – Похоже, я получил то, что хотел, правда, с обратным знаком.

– Что вы получили?

– Чудо. Доказательство ваших способностей. И понимание того, что ни при каких обстоятельствах не смогу использовать их без риска.

– И теперь меня ждет Голгофа?

– Ну, не Голгофа, – в самом деле, не везти же вас туда? – а что-нибудь похожее из наших местных пейзажей... Предрассветный берег Оки вас устроит? По сравнению с пейзажами Иудеи – это рай.

Я понял, что все кончено. Все земное кончено, и грусть расставания с ним вошла в кровь.

Николай Сергеевич смотрел с улыбкой.

– Знаете, вы стали мне симпатичнее... Что-то в вас изменилось за последние десять минут...

Софья Павловна, первой поняв, что со мной случилось, подошла ко мне, вынула из сумочки зеркальце, протянула. Я посмотрел и увидел не себя, увидел другого человека. Вернее, все же себя, но пронизанного красотой этой Женщины, красотой просветления, красотой жертвенности. Вернув зеркальце, я кое-как встал – после побоев ноги и тело слушались не вполне, – подошел к Павлу.

Он тоже изменился. Теперь в нем ничего не было от человека, загнанного жизнью в угол. Он был красив красотой человека блуждавшего, и нашедшего и прошедшего все испытания. Он был красив красотой, пробуждающей мысль и возбуждающей сердце обывателя, истосковавшегося по рельефной жизни. Он был похож на Иисуса, по свидетельствам очевидцев внешне неприглядного, но, тем не менее, наполненного всем тем, к чему стремиться человеческая душа.

Обернувшись, я посмотрел на Любу, на младшего лейтенанта Витю. Красота Христа, объявшего собой людей, и взявшего от них и красоту, и неприглядность, и ум, и простодушие, и знание, и незнание, и расположившего их в прекрасном человечностью ансамбле, обитала и на их лицах.

– Вы опасны, чрезвычайно опасны... – проговорил Николай Сергеевич, блуждая взглядом по нашим лицам. – Выведи вас отсюда, нас всех посадят на колья. Придется вас здесь перестрелять.

– Вас?! – всколыхнулся я?

– Ну да... Ты же сказал, что вы есть одно и тоже?

– Не беспокойся за меня, милый... Ведь мы не умрем? – Софья Павловна ничуть не испугалась.

– Мы не можем умереть... Но ты... Я не хочу, чтобы ты мучалась...

– Я буду мучаться, если останусь без вас.

– Но...

– Что но?

– Ну, мужчина на кресте – это одно, а женщина – совсем другое.

Софья Павловна повернула встревожившееся лицо к Николаю Сергеевичу.

– Соня, не напрягайся, – кривясь, махнул рукой тот. – На крест пойдут только эти двое.

– Почему?!

– Да потому что всех вас не распнешь... Если он за секунду тебя окучил, представляю, сколько их по свету теперь ходит.

– Сорок сороков, – соврал Павел глухо.

– Вот видишь, – задержал взгляд Николай Сергеевич на прекрасном лице Софьи Павловны. – И потому я тебя при себе оставлю и постараюсь изучить в корыстных целях.

– Ты же сам только что говорил, что не сможешь нас использовать, – зевнул Павел.

– Да, денег с вами не сделаешь, – тяжело посмотрел Николай Сергеевич. – Но использовать можно – всегда использовали. И до распятия Христова, и после. Всегда использовали, и всегда кончали в вас ради удовольствия, и я кончу.

Павел, махнул рукой и сказал, указав на меня подбородком:

– Ты у него спроси, как кончишь. Он будущее насквозь до скончания веков видит.

– Ну и чем я кончу? – усмехнулся Николай Сергеевич, обернувшись ко мне.

– Не чем, а на чем. На осине вы кончите, уважаемый, на осине самолично удавитесь.

Николай Сергеевич механически тронул горло. Судя по выражению его лица, предсказанный исход событий не казался ему невероятным.

– Ну, это не скоро случится. Да и после того, как я наслажусь вашими муками, мой личный финиш, скорее всего не покажется мне чересчур трагическим.

Постояв с минуту, рассматривая меня, он сделал знак Софья Павловне, и они ушли.

Софья Павловна не попрощалась, это было не ненужно – мы не могли расстаться ни на минуту.

40

Крест из только что ошкуренной сосны – пахучий! – стоял на утреннем берегу, но не Оки – видимо, на ней не нашлось безлюдного места, – а небыстрой темной речушки с любимыми моими белыми кувшинками. По обе стороны ее простирались ухоженные лужайки с лунками для гольфа; их обрамлял высокий кирпичный забор, стилизованный под крепостные стены. Бело-голубого с золотом особняка Николая Сергеевича – мимо него нас проносили, видимо, специально, для демонстрации земного великолепия – не было видно – он скрывался в высоком корабельно-сосновом лесу, занимавшем северо-восточную часть поместья.

Крест был высок – метров пять. Павел спросил, почему он один, нас ведь двое, и старший из охранников (все они – числом девятнадцать – были облачены в бело-пурпурные одежды римских легионеров, – я еще вспомнил дьяконов, любят сильные мира сего театрализованные постановки) ответил, что крест будет коммунальный и, – он загоготал, – с общим сортиром. Мы с Павлом заулыбались шутке, пусть грубой, но смешной и к месту. Тут подошел Николай Сергеевич и спросил наше последнее желание. Убедившись, что Павел не против, я, краснея, заказал пикничок с шашлыками и... с представителями женского пола для звонкого смеха и чисто платонического ими удовлетворения, и чтобы все было так, как в лучшие минуты прежней моей неразумной жизни, с которой прощаюсь. Подумав, Николай Сергеевич сказал, что представительниц женского пола не будет – безвкусно это, а будет Софья Павловна, которая по нашей воле стала не рыба, не мясо и все поперек. Усмотрев довольство в моем лице, он ухмыльнулся:

– Мне кажется, до Христова морального облика, вам как до Шанхая пешком.

Я согласился:

– Вы правы, уважаемый! Я только иду к нему, и будь он хоть в Шанхае, все равно дойду, потому что это надо, и вам в том числе.

Привезли на гольф-электромобиле Софью Павловну. Лицом она была темна и, как моя часть, малодоступна. Я понял – что-то случилось.

– Вчера вечером мой врач подверг ее гипнозу, – положил прокуратор руку на мое плечо, – и она сказала о маленькой девочке Любе из Казани, и о майоре Викторе Казакове из столичной милиции. Врач считает, что признание ее не вполне полное и предлагает повторить допрос с применением соответствующих препаратов. В успехе он меня просил не сомневаться, так как его жизнь и жизни близких ему чрезвычайно дороги.

Я увидел Любу. Она играла в детдомовском дворе с детьми. И трое из них вовсю протискивались в наш кристалл.

– Ты не беспокойся – они уже не больны и могут думать, – сказала девочка, прочитав мои мысли. – И за меня не беспокойся – все будет хорошо – ведь добро делать проще, чем зло.

Поцеловав ее в лобик, я увидел младшего лейтенанта Витю. Он сидел за конторским столом, и перед ним лежала конторская папка с жирной черной надписью "Осина". Бумаг в ней было немного, но они стоили его жизни.

– Меня скоро, видимо, уволят, а потом устранят, – посмотрел он на меня, – но эта папка бывшего начальника нашего ОВД, или один из ее близнецов, в любом случае попадет в "собственную безопасность", и твоему Николая Сергеевичу ничего не останется, как удавиться.