8

...Но, все же, как я стал таким? Почему меня не тянет к оружию, автомобилям, почему равнодушен к водке и предпочитаю десертные вина?

Отец-Иосиф для нас с Андреем был ангелом, снисходившим раз в вечность. Мы не скучали по нему и не огорчались, когда он уходил, ангелы – занятые существа, это каждый знает. Миром для нас была мама-Мария, ее надзор, ее еда, сшитые ею матроски, ее вышивки на пяльцах, ее распоряжения – наловить, например, полбутылки муравьев для лечения радикулита или выщипать из головы по двадцать седых волосков (они укладывались нами на специальную подушечку и считались), – ее ножная швейная машина "Зингер" – самая важная собственность в доме, и одна из наших игрушек. Мужчин в нашем детстве не было. Нет, они приходили в гости, ели, пили, пели, говорили и уходили. Они были марионетками приводивших их женщин. И мы не разу не видели секса, мама-Мария и отец-Иосиф в быту не совершали ничего из ряда вон выходящего.

Кстати, о первом моем сексе. Однажды мы с Андреем подошли к взрослым мальчишкам, сыновьям керосинщика, жившим в устье нашего тупика – мы нечасто там бывали, – и услышали странное слово.

– А что это такое? – спросил я заинтересованно.

– Ну, это когда люди доставляют друг другу удовольствие, – хищно улыбнулся один из них, подросток.

– А как это делается? – заморгал я.

– Ну, спустите трусы... – сощурился он презрительно.

Мы с Андреем спустили черные трусишки (одни они на нас и были. Они, да загар до черноты).

– Подойдите друг к другу вплотную...

Мы подошли.

– Потритесь пиписками.

Мы потерлись и, ровным счетом ничего не испытав, посмотрели на мальчишку вопросительно и с недоверием.

– Маленькие у вас еще писки, детские, – пренебрежительно махнул тот рукой. – Бегите, давай, к маменьке, пусть кашкой манной покормит, авось, подрастут.

А ведь тот подросток мог бы пошутить злее, и богу известно, как эта шутка повлияла бы на наши судьбы. Конечно, есть в человеке предрасположенности, они сидят в душе неосознанно, но ненормальными людей делают люди. Мне приходилось бывать в компании лиц, пытавшихся погладить мне коленку, или, сально улыбаясь, говоривших, что "в жизни все надо испытать", и всегда мое советское воспитание изливалось на них грубостью. А вот женское воспитание... Мама-Мария и мама-Лена были красивыми женщинами. Они со вкусом одевались и ходили в лодочках. Мне так нравились эти изящные лаковые лодочки на высоких каблучках... Однажды, мне было лет шесть, я выкопал их в шкафу, надел и прошелся по комнате. Андрей смотрел подозрительно, и я смутился, покраснел и вернул обувь на место. Теперь-то я знаю (из фрейдовской поэтики), что этот мой позыв скорее всего выражал инцестуальные стремления, знаю, что туфелька – это символ влагалища, а нога – фаллоса, отпавшего от матери, но все же склонен считать, что женское воспитание, воспитание в среде рукоделия, кулинарии, одежды, украшений, в общем, в женской среде, сдвинуло во мне всегда нечеткую границу мужчина-женщина в определенную сторону. Никто и никогда не мог назвать меня женственным, я дрался и хулиганил напропалую, и всегда женский пол был для меня предметом душевных и физических устремлений, но, тем не менее, женское начало во мне, несомненно, переразвито. Даже грудные железы в соответствующее время вспухли у меня больше, чем у одногодков. Мне всегда нравилось покупать своим женщинам красивые одежды и тонкое белье, я принуждал их ходить на высоких каблуках и покупал изящные украшения. А кухня? Я с удовольствием готовлю, пеку пироги, мне нравиться обиходить жилище (правда, не чаще двух раз в месяц), я с трудом отрываю глаза от витрин магазинов дорогой женской одежды и обуви. Вдобавок у меня густые волосы на голове (до сих пор) и почти нет их на груди.

Но Андрей? Он ведь не стал таким, хотя мы жили в одной среде?

Да, не стал. Он всегда был и остается настоящим мужчиной. Я ссорился со своими женщинами, вмешивался в домашнее хозяйство, учил их, как надо одеваться, готовить и выглядеть. И всегда терпел поражения с последующим изгнанием. Андрей же никогда с женщинами не ссорился, он всегда ускользал к следующей или предыдущей, когда его принимались отягощать этим самым хозяйством. В чем же дело? Интересно, что об этот говорит БСЭ?

Пол (биол.) ...Развитие П. контролируется отношением Х-хромосом к набору аутосом – неполовых хромосом (Х:А), условно принятым у самки за единицу (2Х:2А = 1): это отношение у самца равно 0,5 (Х:2А = 0,5). Увеличение этого отношения (полового индекса) свыше единицы приводит к чрезмерному развитию женских половых признаков («сверхсамки»), уменьшение же ниже 0,5 способствует появлению самцов с более выраженными мужскими признаками («сверхсамцы»). Особи с половым индексом 0,67 и 0,75 имеют промежуточное развитие признаков обоих П. и называют интерсексами.

Вот так. То есть переход от мужчины к женщине постепенный. Что ж, подтверждение этому легко найти, присмотревшись к людям. Любопытно, что, не считая суперсамок, и таких же самцов, мужчиной считается особь с половым индексом 0,5-0,67. А женщиной – 0,75-1. То есть половой интервал у самок гораздо шире (25% процентов шкалы против 17%), и пограничная полоса мужчина-женщина существенно сдвинута в мужскую строну, что, в общем-то, тоже в жизни более чем заметно. Интересно, какой у меня индекс? Я думаю, где-то около 0,54.

Итак, значит, дело в количестве аутосом, а это от предков. Или в гормонах. Но какие гормоны в пять лет? И с половыми признаками все нормально, зад, может, несколько, крутоват. Вот нагородил! А что если камень мочевого пузыря?

...В три года я тяжело болел воспалением легких, меня пичкали лекарствами, в конечном счете, образовался камень. Его, говорила мама Лена, извлечь не успели – выскочил сам собой, лишь сделали надрез. Видимо, каким-то образом он повлиял на простату, пещеристые тела, и после операции у меня стала случаться эрекция (как она меня пугала!). А эрекция, как-никак, компонент сексуальности, и она, несомненно, повлияла на мое мироощущение.

... Это воспаление легких... Я его совсем не помню. Дед, рассказывал, как я бредил в больнице: «Шубу, дай шубу...» Почему я просил отдать шубу?..

Господи, неужели это было?

...Холодно, я дрожу, шуба в руках у мамы Марии, она пристально смотрит мне в глаза...

Я в чем-то бесплотно-безграничном. В зрении Ока. Я плачу, я маленький, я один. Лены нет, она далеко, она отвернулась, чтобы не видеть. Я, дрожа от холода, тяну руки не к ней, но к шубе.

Что-то вырывает ее из рук мамы. Она у меня.

Нет, это бред. Ко всему я еще и параноик. Шубу я просил, потому что она была частью того, что осталось за дверью палаты.

Дело, видимо, не в эрекции, а в чувствительности. Андрей появился в спокойной женщине, жившей в большом и степенном доме уверенно спивавшегося писателя (каждый последующий его сын вырастал на пятнадцать сантиметров ниже, а потом пошли девочки). Я же, внутриутробный, редко наслаждался покоем, наслаждаясь же, напрягался, ежеминутно ожидая возобновления неприятных ощущений. Приобретенные таким образом чувствительность и подвижность и подвигали меня активно познавать мир, и я лазал на крыши, через заборы и в шкаф за туфельками на высоких каблучках. И этой же чувствительностью женская моя ипостась была преувеличена, и потому вместо того, чтобы, измазавшись солидолом, чинить машины и потом распивать в гаражах водку, играть на скачках и сидеть в пивных, я стремился в дом, к плите, к уюту с оборочками. К тому, что было у мамы Марии.