Тут и возмутился проповедник Серафим, намекнул, что от такого позора все они, братья и сестры во христе, запрутся в одной избе и сожгут себя заживо, как делали старообрядцы в старину в знак протеста. А Спирька озверел, бросился на Серафима и стукнул чем-то тяжелым по темечку.

А много ли старику надо? Совсем уж ветхий был, на ладан дышал. Спирьку же насилу скрутили всем миром и вот послали ходока к партизанскому командиру, чтобы рассказать о сем диком случае и просить защиты...

— Дак чо же ты не пришел ко мне побалакать с глазу на глаз, а сразу полез на трибуну? — нахмурился Иван Савватеевич. — Или тебе плевать на того Серафима, а случай выпал народ восстановить супроть нас, партизанов?

Старичок заюлил, закрестился, пал на колени.

— Вон с моих глаз!.. гнида шелудливая...

Верхом на лошадях поехали в кержацкий поселок. Чубыкин всю дорогу молчал, хмурился.

У Маркела тоже было пасмурно на душе: не известно, что задумал Иван Савватеевич, чем оно, все это дело, кончится. Чувствовал он себя отчасти виноватым: не надо было отпускать Спирьку.

Но, как говорится, все мы сильны задним умом. Сколько уж била и корежила его жизнь, еще кровоточили в сердце прежние раны. До сих пор мерещился ночами дед Василек, на снегу распростертый, с обнаженной головою, на которой шевелил ветер детский пушок волос...

И в его погибели Маркел считал виноватым себя одного: надо было как-то извернуться, перехитрить саму смерть — ведь нет, говорят, безвыходных положений.

И в гибели Маряны, своей первой и единственной любви, тоже был повинен только он, Маркел Рухтин. Не разлучаться бы с ней, когда пришло сознание, что рождены они друг для друга, увести бы ее в глушь, в тайгу, заслонить от черного зла, которое торжествует сейчас на земле. Не смог, не решился...

Не на живот, а на смерть схватились в жестокой борьбе два мира. И ежечасно льется кровь, и падают рядом товарищи, и в гибели их есть тоже его вина: почему первые они, а не он?..

Впереди мерно покачивается широкая спина Ивана Савватеевича, лопатки булыжинами двигаются под взмокшей рубахой. Молчит командир, узнать бы, о чем думает? В этот миг, может, и решается Спирькина судьба?..

Спирька. Что же он за человек? Веселый, бесшабашный, неутомимый на проказы, но порой что-то звероватое мелькнет в черных наивно-выпуклых глазах, что-то жестокое и беспощадное.

Тогда, в Омске, когда произошла путаница с началом выступления, ни за что ни про что ударил связного, и в разговорах только одно: кому-то отомстить, кого-то уничтожить.

До страсти любит мучить животных и людей: к Макару Русакову, бывало, привяжется, как муха осенняя, кусучая, и не отлипнет, пока не сделает больно, тогда аж лицом просветлеет: добился своего. Отчего он такой? Ожесточил с малых лет своим дурацким воспитанием этот злосчастный Серафим, или есть такая порода людей, зверенышами рожденных, и никакое воспитание, никакое общество не вытравит из них зло, — горбатого только могила исправит?..

Кержаки держали Спирьку в темном амбаре — знали, наверное, чего он больше всего боится, и держали, видать, долго, потому что вышел он бледнее смерти, с покусанными руками и безумными, пустыми какими-то глазами.

У амбара собралось все село, в большинстве старики да старухи. Никто ни слова не проронил — все напряженно следили за каждым движением партизанского командира и его молодого помощника.

— Я отдавал такой приказ, — трудно проталкивая слова сквозь сжатые челюсти, начал Чубыкин, — кто из моих партизанов забидит мирных жителей, будь они верующие или безбожники, тот будет караться смертью... Я сполню это на ваших глазах, а вы передайте всем, какая есть у партизан справедливость и железная дисциплина... Мы проливаем кровь за трудовой народ и никому не позволим его забижать... Если я сам займусь таким пакостным делом, то пусть меня убьют мои же товарищи...

Иван Савватеевич расстегнул кобуру пистолета. Это он должен был сделать сам, и никто больше. Его знали по всему урману. Дело и слово его были у всех на устах...

Истошно завопила какая-то старуха. Спирька только теперь, видно, пришел в себя, все понял. Он попятился, затравленно озираясь, метнулся за угол амбара.

Но Чубыкин, в прошлом знаменитый на всю округу охотник, стрелял без промаха...

На другой день каратели попытались вернуть Кыштовку. Собрались с силами, окружили деревню.

Не могли перенести позорного поражения, да и так, видимо, рассудили: дай только за палец укусить — после всю руку оттяпают.

Но и повстанцы не дремали — во что бы то ни стало надо было закрепить успех, показать свою силу и решимость сражаться до конца.

Поэтому уже к вечеру из урмана спешным маршем подошел крупный отряд партизан под командованием Федора Коркина. Завязался бой. Каратели были разбиты, рассеяны по тайге.

В Кыштовке был создан штаб объединенных партизанских отрядов, впоследствии переросших в почти десятитысячную армию, которую возглавил «главнокомандующий всеми революционными силами» большевик Федор Захарович Коркин.

Это была крупная победа, начало организованных и целенаправленных боевых действий партизан, штормовое предупреждение ныне сухопутному адмиралу Колчаку...

ГЛАВА X

Жибаринский бой

Душная июльская ночь. Кажется, сам воздух пропитан нудным зудом мошкары. Темнота такая, что за два шага не видно ни зги.

Темень рождает тихий шепот, невнятное бормотание: это шумит в отдалении, позванивает на перекатах неутомимая таежная речка Тартас. Но шум реки и комариный звон только подчеркивают тишину, затопившую все огромное пространство земли и черного неба.

Спит село Минино. Тихо, темно. Но появись за околицей в этот неурочный час, как сразу, словно из-под земли, вырастут неясные фигуры часовых, и окликнут хриплые голоса:

— Кто идет?

— Каво тут черти носят?

— Пароль?

И снова темень, тяжелая предрассветная дрема.

В глубокой придорожной канаве затаились трое. Молодой парень сидит прямо на земле, по-казахски, калачиком подвернув под себя ноги. Его неодолимо клонит в сон, он то и дело роняет голову и громко всхрапывает.

Дед Сила толкает его в бок, тихо ругается. Парень сладко, до хруста в костях потягивается, чмокает толстыми губами... и снова засыпает.

— Заверни цигарку, покури в рукав, сон — как рукой сымет, — советует старик.

— Ня-а курю, — зевает парень.

— Чо ты с ним цацкаешься? Дай по уху — сразу вся дурь пройдет, — советует третий, большой лохматый мужик. — Тоже мне, вояка. Оставь одного, из портков сонного вытряхнут — не услышит.

— Ага, хлипкий пошел молодняк, — соглашается дед Сила. — Я в ево-то годы с турками на Шипке сражался, во жарко было! Сам генерал Скобелев мне за храбрость вот ету орудию приподнес... Шомполку, то есть...

— Трепач, — презрительно сплевывает мужик, — как таких земля держит? Ну, и попал я в компанию...

— С волками жить — по-волчьи выть, — смиренно откликается старик.

— Дак завоешь, — раздраженно шипит мужик. — От самой Кыштовки без роздыху прем, аж пятки к спине прилипают... Хотели с берданами да вилами супроть пулеметов устоять, хах!

— Не в орудиях дело. Оне со своими орудиями пришли, да опять уйдут, а мы-то тутока останемся. Вот и суди теперяча, чей верх будет.

— Останешься... Перекокошат, как стадо баранье...

— Не, паря, такого не случится. Землица — она человеком жива. Хоть один останется — все одно наш верх будет...

— И куда бегим? — подает голос парень. — Самое ба время силенками помериться.

— А это не твово ума дело, — живо откликается дед Сила. — На то командиры есть.

— А мне зачем голова дадена? Заместо мишени? Я, чай, добровольцем пришел, сам себе хозяин, то есть. И так кумекаю: воевать надо, а не драпать...