– Глупости.

Даша потерлась щекой об его плечо.

– Почему стоящее дело – это отголосок трагедии?

– Я объясню. Понимаешь, у меня... есть дочь. Когда она появилась, я разлюбил все на свете. – Жену, работу, в общем, все разлюбил. Я смотрел на нее, думал, и видел, что все – жизнь, судьба, конечный итог – все у этой девочки будут такими, какими я смогу их ей изобразить. И я изображал. Я вкладывал в ее мозг понятия, я, приучая ее думать, с года стал говорить: "Как ты думаешь?" "Я хочу с тобой посоветоваться" и так далее... Я объяснял ей поэзию, живопись, отношения между людьми. Я сочинял ей сказки, просил саму сочинять. Я открыл ей, что она женщина, что у нее будет хороший муж, очаровательные детки. Что все это непременно будет, если знать, что ты женщина, и что женщина должна что-то определенное знать, уметь и чувствовать...

– Ты палку не перегибал?

– Нет, конечно... Ты знаешь, она относилась ко мне совсем не так, как к другим. Маму она горячо любила, может быть, из-за того, что та редко бывала дома или часто отсылала ее к бабушке. Бабушку тоже любила, но в этой любви была толика жалости – бабушка вечно жаловалась на болячки, хотя была совершенно здорова. А меня дочь не любила, нет. Ко мне она испытывала чувства не похожие на любовь. Она просто знала, что я не похож на остальных. Что все нормально, обыденно, объяснимо, предсказуемо, пока меня нет. Что все спокойно до смутной тоски, пока меня нет... Что...

– Понятно... – перебила Даша.

– Что тебе понятно?

– Она испытывала к тебе интерес... А интерес – это влечение.

– Ты права...

– Она любила тебя женской любовью. Эта любовь, неразвившаяся, еще детская, сидела в ней зародышем... Я это своей женской ревностью чувствую... И поняла, что ты хотел мне сказать... У тебя ее отняли?

– Да. Ей тогда исполнилось шесть лет. Теперь она среди них... Теперь ее учат красиво отдыхать, дорого и вкусно есть, презирать тех, кто отдыхает, ест и выглядит хуже. Ненавидеть меня они научили в первую очередь.

– Ненавидеть?

– Да. Когда ей исполнилось одиннадцать, я подал в суд, чтобы иметь возможность ее видеть, и на суде она сказала, что ненавидит меня, что я учил ее всяким глупостям, мучил своими посещениями и тому подобное. Сказала, прямо глядя в глаза судье, что я бил ее мамочку...

– Ты ее бил?

– Нет, конечно...

– А где теперь твоя дочь?

Лицо хирурга сделалось жалким.

– Далеко... – ответил он, дрогнув голосом.

Даша увидела его стоящим у операционного стола. На столе – девочка одиннадцати лет. Она лежит среди окровавленного белого.

Она умерла и ее больше никогда не будет.

Но странно. Если ей было одиннадцать, значит, он одиннадцать лет прожил с Лорой? А говорил, что недолго. Он врет. Сочиняет. Для себя и меня. А если эта девочка не от Лоры? Ясно, что она была. Вон, как он страдает...

– С тобой все ясно, – решила Даша отвлечь Хирурга и себя от мучительных мыслей. – Тебе отказали в праве воспитывать дочь. И ты стал воспитывать других... Лепить. Самоутверждаться.

– Наверное, я такой из-за того, что близким было не до меня. Нет, они мне все дали – еду, одежду, кров, образование, научили работать, все дали, но не смогли войти в мою душу, не научили меня жить в практическом мире.

– С одной стороны это хорошо. Ты вырос самим собой. А мог бы стать кем-то другим. Стать человеком с прекрасными алебастровыми мозгами, с мозгами, в которых острым резцом прорисована каждая извилина.

– Ты права... Ну, что, завтра продолжим?

– Почему завтра? Сегодня!

Засмеявшись шутке, Даша перевалилась на Хирурга, и они забыли обо всем.

36. Добрый день, Дарья Павловна!

Утром, вернее, к полудню, Даша проснулась, полежала рядом с Хирургом, представляя себя его супругой. Стало хорошо, покойно, так покойно, что ни железки, торчавшие из ноги, ни лицо, о котором она вспомнила, не смогли изменить ее настроения, настроения женщины, добрым солнечным утром лежащей в постели со своим мужчиной.

Насладившись волнами счастья, исходившими отовсюду, она посмотрела на него еще раз, сочувственно вздохнула, увидев, что синяк вокруг глаза стал чернильным, и направилась на кухню сварить кофе и придумать необычный завтрак. Предстоял пятый день ее творения, и она хотела, чтобы у него было хорошее настроение.

Когда Даша, распахнув дверцу холодильника, соображала, что приготовить, в комнате зазвонил мобильный телефон. Не закрыв дверцы, она, смешно ковыляя, бросилась к нему – "Не дай Бог, проснется!" Вбежала в комнату, беспокойно посмотрела на Хирурга, – он безмятежно спал, – схватила трубку, лежавшую на столе, нажала кнопку. "Уф! Слава Богу! Смогу подать завтрак в постель. Ему будет приятно. И мне тоже".

"Алло", – она сказала на кухне.

– Добрый день! Дарья Павловна? – пронзил ее знакомый голос.

– Да...

– Это вас Савик беспокоит. Помните такого?

Даша вспомнила Чихая.

– Да, помню.

– У меня к вам дело. Видите ли, хозяин сказал, что если вы сейчас же не поедете к нему, то вашему мужчине из гаражного подвала станет... гм... необычно плохо. Так плохо, что он, возможно, почиет в бозе не своей смертью. Представляете, что тогда с вами будет?

– Я не могу приехать, – зашептала Даша, плотнее прикрыв дверь в комнату. – У меня... у меня перелом ноги. Большой и малой берцовых костей... И кости скреплены железными штырями, выходящими наружу. Видели, наверное, такие в больнице.

– Я знаю, какого рода у вас перелом. Он не помешает. А железные штыри хозяин воспримет как изюминку.

Даша постаралась держать себя в руках.

– Еще мне сделали пластическую операцию левой части лица. Я сейчас как Медуза-Горгона. Даже хуже – Медуза могла на себя смотреть, а я вчера посмотрелась в зеркало и чувств лишилась.

– Вот как? – голос Савика стал деланно недовольным. – Так это уже не изюминка...

– Да...

– Это не изюминка, это целый килограмм изюма, – взорвался хохотом помощник гангстера. – Знаете, у Хозяина столько красавиц, и все они глаз с него не сводят, так не сводят, что иногда у него от них изжога мозгов и несварение мышления. Так что выезжайте. Немедленно!

– Я не смогу... – Даша постаралась придать голосу категорические нотки.

– Слушай, девочка, если я тебе скажу, что моя машина стоит на твоей автобусной остановке в ста метрах от тебя, это тебе что-нибудь прояснит? Даю тебе ровно пять минут. Если через триста секунд ты не будешь сидеть на заднем сидении моей машины с изумрудными сережками в ушах, то через шестьсот в голове твоего домашнего хирурга будет сидеть две маленькие пули калибра девять миллиметров. А третья будет греть ему желудок. Ферштейн?

Даша опустила трубку.

Постояла, глядя в окно.

Увидела конец июня.

Неухоженные клумбы.

Цветы, выросшие то там, то здесь.

Вспомнила, как в апреле, сидя на крыльце, рвала в сердцах пакетики с семенами.

Усмехнулась.

Прошла в комнату.

В глаза бросилась коробка с бижутерией, стоявшая на трюмо.

Подошла.

Открыла.

Изумрудные сережки лежали сверху. Взяла одну. Рука сама потянулась к уху. Одела. Затем другую.

"Ну и лицо! А ведь сережки делают его привлекательным. Таким же привлекательным, как картины Пикассо. Надо было их выбросить. Если бы выбросила, то не стало бы связующей нити. Между мной и Чихаем. И вот, он за нее потянул".

Хирург перевернулся на бок. Притянул к себе Дашину подушку, обнял ее и вновь засопел.

Даша прошла на кухню.

"Что делать? Они не остановятся ни перед чем. Они убьют его. И в любом случае возьмут меня. Они все могут.

Что делать? Звонить в милицию? Бесполезно. Трудно представить, что они не учли этого варианта. Тем более, что по этим вариантам, то есть по связям с милицейской общественностью, они большие специалисты.

А если она пойдет? Чихай ее продержит максимум дня два. Она уж постарается.