Тьма.

Ни зги.

Ни души.

Ни звука.

Не ночь.

Прибывание в пребывание…

Сенсорная депривация? Границы «я» еще не размыты. Не раз мыты — ибо!

Тьматьматьматьматьматьмать…

А.Вознесенскому: с восторгом прочел Вашу тьмутьмутьмутьмуть.

Призванный фиксировать — фиксирую: ни зги, ни души, ни звука, не ночь. Чем-то похоже на послесмертие, верь я в него.

Вот на что похоже: на месть постмодерниста «реалисту»… Вообще всему и всем, кто следом за Блоком продолжает уповать на неслиянность, но и неразрывность жизни, искусства и политики. Да. Не устану повторять!

Более всего гнетет не тьма, а отсутствие звуков, ибо тьма есть исчезновение пространства, беззвучность же — исчезновение времени. Пространство пребывает: что мы ему, что оно нам? Лишь время прибывает. И убывает лишь время. И вместе с ним — мы. А звуки — вешки. Вешки и вестники.

Ветер есть время, изображенное средствами пространства. Только от ветра, ударов сердца и тиканья часов перехватывает дух.

Мне всегда хотелось составить этакий дальневосточный реестрик.

(Раз, два, три. Ничего не произошло .)

Особенно если это — удары сердца другого человека. Или воробья в ладони — их учащенность, их, животных, более быстрый бег мимо равномерно расставленных вешек — еще более стремительный, чем наш, — куда уж, казалось бы, более!..

Если это пьеса, а это — ремарка, автор же этой пьесы, по замыслу автора, я — то: сцена погружена во тьму. После чего я умолкаю и жду. После чего в тексте возникают страницы чистейшего черного цвета.

Роль фиксатора, фиксирующего ничто. Черное на черном.

Раз, два, три — ничего не произошло.

Когда радостно-телесные меркантильные греки вычли из жизни все живое, они получили то, что имею сейчас и я. Смерть как нежизнь. Логично, арифметично. Но бездарно же!

Неприятно, что вычеркнуть из этого уже ничего нельзя. Но замолчать в пустоте — значит исчезнуть. Раствориться. Сжечь дневники и записные книжки, собрать по друзьям и любимым письма, и в тот же костер с фотографиями вкупе — карточки из поликлиник, военкомата, РЭУ, но их еще выкрасть надо. А тиражи? Один «новомирский» чего стоит! Как сладко, однако, засосало под ложечкой. Оттого ли, что наследил, оттого ли, что подтереть все разом надумал… Меня не было, не было — меня уже нет. Есть сорок пятое мартобря. Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума… Он — наше все. С ума, сума, сумма… Я мечтал быть книгопродавцем спичек.

— Геша? Геша!

— А… Аня?

— Ты не знаешь, как здесь зажечь свет?

— Анюша!

— Свет зажги!

— А знаешь, я здесь рассказчик. Меня назначили. Я сейчас буду говорить: вошла Анна, синея глазами.

— Это не пьеса.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Послушай, найдешь выключатель…

— Я боюсь обмануть твои ожидания.

— Если найдешь выключатель или волшебное слово, то сразу не зажигай. Сколько мне может быть лет? Сейчас! Сколько?

— Вошла Анна, молодая женщина без определенного возраста.

— А себя ты насколько сейчас ощущаешь?

— На три с плюсом.

— У мужчин это бывает в шестьдесят!

— Если бы ты от меня не шарахалась, я бы тебя приголубил и все бы тебе рассказал.

— Бюст на месте.

— Упругий?

— Нормальный. Почему ты сказал, что ты — рассказчик?

— Это так.

— И о чем, интересно, рассказ?

— Я констатирую происходящее.

— Констатируют, Гешенька, смерть. Вот я и думаю, если он умер, мы теперь, что же, не живые и не мертвые?!

— Вероятнее, он умирает. И в его агонизирующем мозге…

— А мог он вот только что написать: прошло 30 лет? Мог?

— Но это, Аннушка, не роман!

— Роман. Да вот беда: не наш с тобой! Ума не приложу, с чего бы это ты — здесь!

— Значит, с чего бы это ты здесь, тебе понятно?

— Только бы он не окочурился!

— Анюш, во-первых, это могут быть черновики, во-вторых, попытка экспериментальной прозы…

— Я душу свою опорожнила! Какой эксперимент?

— Когда же ты успела? Аня!

Она молчит. Она уверена, что этот роман о ней. О ней и о нем. Мне ли не знать, кого бы она хотела здесь встретить?

— Аня!

Ее нет. Не притаилась же.

— Анюша!

Но зато есть несколько страниц. И пусть я окажусь дурак дураком, пусть параллельно, на этом же листе уступами ускользает вниз неведомый мне диалог Ани с ним (я знаю его имя, мне не нравится его имя) — я буду анализировать то, что знаю. Всем прочим оставляю возможность наслаждаться игрой несоответствий. Но ведь ее еще надо суметь организовать. А по силенкам ли, коллега? Скажи мне, кто твой герой, и я скажу тебе, кто ты. А я не Леверкюн, и не Лужин, и не доктор из одноименного ему романа. Я вообще не понимаю, как можно было вообразить, что я отделю свет от тьмы. Или я не затем здесь, коллега? Повторяю, я только лишь констатирую. Впрочем, иногда я пишу стихи. Неплохие, но и не настолько хорошие, чтобы… Я очень хотел написать рассказ о том, как человек сочиняет стихотворение. И на срезе дня, как на срезе пня, проступают годовые кольца. Это должно было быть гениальное стихотворение. Но вот его-то я написать и не смог.

И все-таки я попытался смешать эти строки, их варианты, их вязкую, точно пахота, черную вязь — с какофонией уж такого прозрачного летнего дня — с криками детей за окном: а Максим выйдет? отдай! бабушка, она не отдает; с маминым пересказом последней серии мексиканского сериала — по телефону подруге: и ты не можешь себе представить, Лиза, что сделалось с Игнасио, когда она ему это сказала, а бедная его мать, ах, Лиза, почему все дети вырастают такими неблагодарными?..— с новыми подробностями обстрела сербами Сараево, с увещеваниями «купить себе немного Олби», с криком жены, вычитавшей в газете, что купленная мною вчера немецкая тушенка содержит кишечные палочки…— и ничего не осталось, день проглотил его целиком. Я, наверное, слишком ворсисто и плотно…