А я вот нашла, так просто, оказавшись не в том месте и не в то время. Теперь не убежать, не спрятаться и не повернуть назад, и черная безысходность все сильнее въедается в сердце, отчего я замыкаюсь в себе и уже не стараюсь вынырнуть, попросту не понимая, для чего это нужно. Ведь не сегодня так завтра меня не будет, быть может, он убьет меня быстро — от гнева, быть может, будет пытать — от скуки, быть может, я сделаю это сама, все-таки не выдержав хаоса, поселившегося в моей голове с того вечера.

Слишком много мыслей, воспоминаний и догадок. Слишком много всего, чтобы я могла справиться. И теперь я не хочу домой, не хочу спастись, я не жалуюсь и не умоляю — просто таю, закутываясь в длинный теплый свитер и наблюдая за сменяющимся за окном видом. Мое любимое время суток — ночь, когда от дневного света не остается и следа, а на улице воскресают черничные сумерки, сжимающие дом со всех сторон. Обычно, к часам двенадцати, когда отключают уличную подсветку и заглушают фонари, я напротив, включаю в комнате яркий свет и открываю большое окно, отодвигая занавески в сторону. Потом сажусь напротив него на пол, прижимаюсь спиной к стене и обхватываю колени руками, дрожа от прохладного ветра, беспрепятственно врывающегося в мой маленький безумный мир.

Но холод осенних ночей меня мало волнует, потому что спустя несколько минут начинается самое интересное: на яркий свет прилетают еще не уснувшие от холода мотыльки. Они кружатся по комнате, старательно хлопая крылышками, и всегда подлетают к люстре, чтобы с удивительным упорством биться о лампочки, при этом повреждая свои крылья. Многие из них беспомощно падают на пол и с еще большим упорством пытаются подняться, словно этот свет и есть их спасение и как только они его достигнут, то обретут свое счастье и найдут покой.

Покоя они не находят и уже на вторые сутки умирают, скапливаясь в плафонах темным ворохом высушенных тел, а на их место прилетают другие, и все начинается по новой: ночь, открытое окно и я, безэмоциональным взглядом следящая за попытками мотыльков достигнуть своей мечты, которая, несмотря на их преданность ей, все равно их губит.

Наверное, именно этот факт так сильно привлекает мое внимание, и в наблюдении за их самоубийством я нахожу какое-то странное извращенное удовольствие, хоть как-то отвлекающее меня от саморазрушения. Это саморазрушение проявляется в полной апатии, и я уже не слежу за временем, не думаю о будущем, не обращаю внимания на приходящую ко мне три раза в день Мадлен, которая смотрит на меня с видимой жалостью и укоризной — как смотрят матери на своих никудышных детей, задыхающихся от собственной слабости.

Она приносит мне завтрак, обед и ужин, к концу дня забирает их нетронутыми и вновь возвращается утром, уже со свежей порцией завтрака. Ничего не говорит и ничто не рушит, позволяя мне и дальше гореть в своем молчаливом безумии. Я так яро оберегаю его, что даже не пытаюсь узнать ее получше, не отвечаю на ее вопросы про самочувствие и, уж тем более, не спрашиваю про Господина, совершенно про меня забывшего. Мне становится как-то плевать: на всё и всех, и на себя в том числе.

Наверное, точно так же чувствуют себя люди, знающие о неизлечимой болезни и опустившие руки, потому что борьба кажется им бессмысленной.

Сегодняшний вечер ничем не отличается от остальных, только тишина в комнате становится до безобразия гнетущей, и я открываю окно, надеясь выловить хоть какие-нибудь звуки. Поправляю сползший с плеча бесформенный свитер крупной вязки — единственной теплой вещи в моем гардеробе — и стягиваю его пониже, потому что ноги совершенно замерзли, и даже ступни, облаченные в махровые носки, никак не могут согреться. Все же ночи стали намного холоднее, и совсем скоро мое развлечение в виде гибели мотыльков прекратится.

Какая жалость.

Продолжаю стоять на месте, вглядываясь в замирающий закат и вдыхая свежий, наполненный влажностью начинающегося дождя ветер, когда за моей спиной открывается дверь, и в комнату тихо входит Мадлен, на этот раз без подноса. И это верное решение, потому что портить столько продуктов — настоящее расточительство.

— Господин ждет тебя к ужину.

Я безразлично пожимаю плечами, словно зная о его желании задолго до прихода Мадлен, и покорно следую за ней, даже не соизволив переодеться или привести себя в порядок. Какая разница, в каком виде я встречу смерть, думаю, в свитере с разодранным горлом я буду смотреться не менее эффектно, чем в платье.

Спокойная и мелодичная музыка встречает меня еще на лестнице, и под минорные звуки фортепиано я захожу в столовую, освещенную мерцанием множества свечей, придающих помещению таинственно мистический вид. Растерянно останавливаясь у порога и тут же наталкиваюсь на тяжелый взгляд Господина, сидящего, как и всегда, на своем месте, и недоуменно насмешливый — его любовницы, которая, едва взглянув на меня, опускает голову и выдавливает из себя что-то наподобие улыбки.

И пока я мнусь у двери, Рэми прощупывает каждый дюйм моего тела, начиная от забранных на макушке волос и заканчивая облаченными в теплые носки ногами. Мне даже становится не по себе, когда его черные пронизывающие глаза зависают на уровне моих коленей, которые я тут же инстинктивно свожу, словно не позволяя ему зайти дальше. Галантный жест рукой, и я покорно усаживаюсь на указанное место, тут же вытягивая рукава и пряча леденеющие ладони в тепло свитера.

— Прошу прощения, Адель, Джил, утонув в своих переживаниях, совершенно забыла об этикете.

— Добрый вечер, — поняв намек, произношу я и опускаю взгляд на стол, заставленный различными яствами, не вызывающими никакого желания попробовать их. Видимо, за неделю голодовки, мой желудок успел привыкнуть к пустоте и теперь не требовал ее заполнить.

— Добрый, — она говорит все также нараспев, и я чувствую, как она смотрит на меня, наверняка находя мой вид забавным. В отличии от меня Адель облачена в бежевый атлас платья на тонких бретельках, открывающих вид на ее выпирающие ключицы и худощавые плечи; перекинутые на одну сторону волосы, закрепленные длинной заколкой и зафиксированные лаком; подведенные черной подводкой глаза с удлиняющими их стрелками, придающими ей еще большую схожесть с кошкой; алые губы, накрашенные матовой помадой, оставляющей следы на кромке бокала, когда она делает из него маленькие глотки.

По молчаливому приказу Господина, моя тарелка наполняется едой, и дворецкий, выполнив свою работу, будто сливается со стеной, прячась в тени и пристально следя за каждым жестом своего Хозяина.

Проходят минуты, прежде чем я, наконец, поднимаю голову и нахожу в себе смелость отодвинуть тарелку подальше.

— Спасибо, я не голодна, — наверное, сейчас я подписываю себе приговор, потому что Господин слишком резко откидывается на спинку стула, и, оперевшись о подлокотник локтем, начинает поглаживать свой подбородок пальцем. И все это время он не спускает с меня обжигающего взгляда, не произносит ни звука, не позволяет мне расслабиться, окутывая исходящим от него напряжением.