Но за городом Мум всегда бывает радостной, счастливой и никогда не нервничает. Она принадлежит природе, и потому со стороны Па несправедливо было так говорить.

Когда Андреас в тот раз сопровождал господина Кербе, лес опять явился ему с новой стороны.

На проселочной дороге от тяжелой машины оставались глубокие колеи. От поваленных деревьев пахло смолой, голоса мужчин казались особенно гулкими, цепи, при помощи которых стволы втаскивают на грузовик, звенели, а на Андреаса напали тучи комаров.

Франц Кербе и его помощник грузили толстенное бревно. Кербе человек могучий, на шее у него вздулись жилы, он пыхтел, а его мокрое от пота лицо стало темно-красным.

Во время работы одна брючина у него задралась, и Андреас увидел такое, что перепугался насмерть. Вместо правой ноги — кожаный протез.

Андреас долго не мог успокоиться. Он знал господина Кербе столько, сколько помнил себя, а вот это обстоятельство было ему неизвестно. И не потому, что это от него специально таили, просто случайно он ничего не знал. И так же случайно в тот же вечер об этом заговорила фрау Кербе. Она рассказала, как в жару от пота протез натирает зарубцевавшуюся рану.

«Я тогда смазываю ему рубец французской водкой, — сказала она, — это немного смягчает боль».

На следующий день Андреас спросил:

«Па, господин Кербе — герой?»

Андреас должен был признать, что вопрос свой он задал ни с того ни с сего, и Па от неожиданности рассмеялся.

«Почему ты так решил? Франц — герой? Он человек трудолюбивый, очень деловой, его на мякине не проведешь. Но герой?»

«Я так подумал из-за ноги, ведь это же совсем у него незаметно», — помедлив, объяснил Андреас. Ему не нравилось, когда над его вопросами смеялись.

Тут Па сказал уже совсем серьезно:

«Может быть, ты не так уж неправ. Один раз совершить подвиг проще, чем, будучи калекой, никогда не терять мужества».

— О чем это ты замечтался? — говорит Мум, и Андреас вздрагивает. Он сидит за большим столом вместе со всеми, перед ним нетронутая тарелка супа, и за такое короткое время он успел столько всего передумать.

После ужина Франц Кербе, как всегда в первый вечер, идет в погреб, приносит оттуда домашнее вино из бузины и приглашает гостей в комнату.

Наверняка он опять скопил немало злости, чтобы излить ее всю перед Па и Мум.

Едва они сели, он начинает: запчасти для мотора не получены, а как прикажете ему доставлять стволы на лесопилку? Вот уже два года он дожидается черепицы для своей крыши. Члены кооператива недостаточно много работают, а председатель не в состоянии навести порядок. Во время страды мало работать по восемь часов, и как может ладиться хозяйство в целом, если из-за таких мелочей столько трудностей?

Среди бледных роз возле ограды появляется рыжий чуб Дитера Шрайбера. Андреасу уже поднадоели взрослые, и он смывается. Сперва, прыгая по ступенькам, он взбегает наверх в свою комнату за жвачкой, которую прилепил под доской комода. Спустившись вниз, он сталкивается в дверях черного хода с Рихардом.

— А, старый друг, — говорит Рихард. Они с силой трясут друг другу руки, Андреас даже вспыхнул от радости.

Рихард вдвое старше его, и стоит Рихарду сказать: «Может, мы еще сегодня вечерком сходим искупаться», для Андреаса этого «может» достаточно, чтобы битых два часа дожидаться у двери.

Время, в которое родился Рихард Домера, Андреас никак не может себе представить. Мать читает телеграмму, в телеграмме говорится, что ее муж умер. Так, как если бы Мум вдруг узнала, что Па… нет, это нельзя даже до конца додумать. Война, пожирая все на своем пути, добралась до города, где живет мать. Она берет на руки своего маленького сынишку и бежит по шоссе. Ребенок голодный, он почти совсем замерз. Мать замечает, что он уже едва дышит, тогда она вдувает ему в рот свое дыхание. И ребенок этот не какой-то там неизвестный, а Рихард, который стоит перед ним — сероглазый, светловолосый, загорелый. Андреас хотел бы стать таким, как Рихард.

Фрау Домера живет со своим сыном у Франца Кербе, в комнате, выходящей во двор. Она уже много лет собирает в лесу смолу. Каждое утро в четыре часа она выезжает из дому на велосипеде. Мужчины сделали косые надрезы на стволах сосен. Они заметны еще издалека, кажется, что к каждому дереву приклеен большой рыбий скелет. Под средним надрезом висит что-то вроде цветочного горшка. Из раны на коре в него сочится липкая жидкость и затвердевает. Фрау Домера собирает горшки и выскребает из них смолу. Па один раз говорил с нею о разных сортах деревьев и об их соках. Андреасу так понравились названия, что он напевал их себе под нос: «Даммар… Копаль… Галипот… Сандарак…» Но фрау Домера, которая должна каждый день выскребать смолу из нескольких сотен горшков, при этом не поет. Она сказала:

— Это все ученые названия, куда лучше было бы что-нибудь изобрести, чтобы смола оставалась мягкой, это очень облегчило бы нам работу.

Мум, которая это слышала, попросила показать ей инструмент, которым выскребают смолу, и обещала подумать о том, как его усовершенствовать.

Когда они ехали сюда, Андреас спросил с укоризной:

— А где ваши подарки для фрау Домера?

В его чемодане лежит для нее картина, изображающая лес. Он каждый год рисует для нее одну или две такие картины, фрау Домера кнопками прикрепляет их к стенам своей комнаты. Андреасу смешно смотреть, как он рисовал в пять или шесть лет, но она любит все его картины.

Думая о фрау Домера, он видит перед собой большой фартук и пестрый головной платок. Ее лицо он вспоминает в последнюю очередь, потому что оно такое маленькое, да и вспоминает он не столько ее лицо, сколько улыбку. Андреас никогда не замечал, чтобы она воспитывала Рихарда. Никогда не слышал, чтобы кто-то из них повысил голос, все само по себе идет как следует.

— Мы хотели поиграть в прятки, — говорит Андреас. Какое-то мгновение он еще надеется, что Рихард тоже пойдет с ними.

— У нас хлеба созрели, молотить надо, — отвечает Рихард, — но, может, завтра сходим вместе, искупаемся.

Сперва их шесть, потом десять, а потом и двенадцать ребятишек. Чем меньше они видны в наступающей темноте, тем больше они хохочут и визжат. Андреас один из самых громких. Сперва он выискивал надежные укрытия: прятался за колоколом, в пустующей собачьей конуре у Кому-рыбы, между пожарным депо и кучей кирпича. Но теперь это уже ни к чему, они просто стоят вблизи водящего и при «двадцать пять — я иду искать!» ускользают, так и не узнанные. Девчонки пугаются. Они не хотят больше водить.

Выходят матери и зовут своих детей по домам.

Андреас еще раз заглядывает в старый сарай по соседству с двором Шрайберов. Играя в прятки, он видел, как оттуда вылетели летучие мыши. В сарае так темно, что приходится руками нащупывать перекладины стремянки. Он ложится на сено. Может, он привыкнет к темноте и сумеет потом разглядеть летучих мышей. Вдалеке стучит молотилка, но большинство хлебов еще не сжато.

В этом году он уже видел один раз хлебные поля, но тогда стебельки были еще серебристо-зеленые, а колосья совсем мягкие. В воскресный июньский день он вместе с мистером Джонсом гулял по меже. Этот день ему никогда не забыть.

Они ездили на машине, которую предоставило предприятие, где работает Па. Мистер Джонс, коммерсант из Англии, приехал закупать химикалии. Па должен был занять его в воскресный день, и ему пришло в голову показать англичанину окрестности Тарнова. Директор завода захотел узнать, какие достопримечательности имеются в Тарнове и как там обстоит с кооперативами. Гость ни в коем случае не должен пронюхать про низкую оплату трудодней, про полфунта масла на человека раз в десять дней. И лучше взять с собой пакет с апельсинами и бутерброды, чем заходить в какое-нибудь захудалое заведение.

Андреас случайно услыхал, как Па об этом рассказывал, и спросил:

«А можно мне тоже поехать?» — точно так же, как если бы он спросил: «А когда мне купят мотоцикл?» Но случилось чудо — Па взял его с собой. Мум из-за своей учебы должна была остаться дома и в воскресенье в пять часов утра, грустно взглянув на них, помахала им вслед.